Александр Поповский - Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов

Тот, кто видел Студенцова после утренней конференции беседующим с сотрудниками, не узнал бы сейчас прежнего Якова Гавриловича. Ничто не напоминало в нем шутника с глазами, задернутыми поволокой, как ширмой, с фальшивыми жестами и мимикой, лишенной правды, мастера балагурить, лгать и притворяться. Это был другой человек. Освободившись от личины любезности и наигранной доброты, от искусственного разрыва между внутренним миром и его выражением, — он как бы просветлел. Ничто не извращало больше движения чувств, и лицо отражало их, как зеркало.

— Анна Ильинишна напомнила мне Марию Ивановну, — с той же странной задумчивостью продолжал он, — я не мог отделить их в моем сознании и…

Тут Елена Петровна не стерпела и прервала его:

— Что вы делаете с рукой, остановитесь! Вы сорвете с нее кожу и не сможете оперировать сегодня.

Он взглянул на покрасневшую руку, отложил щетку и замолчал. И слово, готовое было сорваться, и время были упущены. Душевного порыва не стало, и говорить с тем же чувством нельзя было больше. Низведенный на землю, Яков Гаврилович увидел себя в предоперационной, и первым его движением было подозвать старшего ординатора Степанова.

— Как ваш больной с саркомой конечности? Не слишком ли он стонал на операции, я бы на вашем месте его усыпил.

Для Елены Петровны и Мефодия Ивановича смысл этих слов был совершенно иной, чем тот, который хотел бы придать им Яков Гаврилович. Упоминание о страданиях больного было вступлением к разговору, одинаково неприятному как для хирурга, так и для его ассистентов. При составлении операционного листа было записано провести операцию под наркозом. И все же ученик Крыжановского Степанов мог в последнюю минуту предложить не усыплять оперируемую, а обезболивать ткани новокаином. Словно чувствуя свою вину перед помощниками, вынужденными мириться с наркозом, которого они не одобряют, Яков Гаврилович поспешил заговорить об этом первым:

— Позвольте мне, Мефодий Иванович, на сей раз не спорить с вами, Анну Ильинишну мы усыпим. Покойный Александр Васильевич — мой друг и ваш учи–тель — допускал исключение для операций в средостении и сам в этом случае применял наркоз.

Последние слова прозвучали так искренне и просто, что ординатор не стал возражать.

— И вы, Елена Петровна, согласны? — спросил Яков Гаврилович, когда Степанов ушел.

Она спросила его однажды, почему он так отстаивает эфирный наркоз, ведь анестезия более благодетельна для больного.

Он подумал и спросил: «Вам ответить чистосердечно или как–нибудь иначе?»

Она почувствовала, что он склонен быть откровенным, и попросила его сказать ей правду.

«Надо вам знать, — сказал Яков Гаврилович, — что я много лет был анатомом. На столе у меня лежали не больные, а трупы. Я привык к их молчанию и неподвижности и мучительно страдаю, когда стон или движение оперируемого отвлекают меня».

Яков Гаврилович, возможно, забыл об этом признании, Елена Петровна запомнила его.

— Хорошо, — согласилась ассистентка, — пусть будет под наркозом.

Предстояла серьезная операция, и незачем было расстраивать его.

Когда хирург и ассистентка вошли в операционную, больная уже уснула. Яков Гаврилович поклонился студентам и врачам, разместившимся на скамьях, расположенных в три ряда друг над другом, и подошел к столу. Степанов около своего столика, уставленного лекарствами, проверял шприц и время от времени подливал на маску больной эфир.

На его обязанности лежало поддерживать силы организма, страдающего от эфира и ножа. И колебания ритма дыхания, и сокращения пульса, и перемены в лице оперируемой — служили предметом его забот. Надо было следить, не побледнела или не посинела ли слизистая оболочка губ, продолжают ли зрачки сужаться на свет, не запал ли язык, а самое главное — нет ли признаков приближающегося шока? Чтобы отозваться на эти грозные сигналы организма, в распоряжении Степанова было достаточно средств, и не по этой причине он выглядел сегодня расстроенным.

Двадцать пять лет изучает он больного на операционном столе и, кажется, не без пользы для дела. Ему понятен язык тех внешних признаков, по которым распознают нарастающие в организме перемены. К этому он мог бы прибавить и свои наблюдения. Многое говорит ему выражение лица оперируемого, порой больше, чем пульс и даже ритм дыхания. Печать боли, усталости, чрезмерного напряжения, тускнеющий взгляд подскажут ему, прервать ли операцию, дать ли передышку больному. И голос больного, внезапно перешедший в шепот, и медлительный ответ на заданный вопрос, и многое другое настораживают его. Сейчас ему все это не пригодится, оперируемая спит, и на лице ее ничего не увидишь. Ни услышать ее жалоб, ни утешить ее, ни дать ей передышку — невозможно. Как можно лишать больного душевной поддержки в такой трудный момент и отказать врачу в праве утешить его! Есть ли что–нибудь целебнее простого человеческого слова?

Давно уже Мефодий Иванович не «стоял на часах», как он называл свое пребывание у изголовья усыпленного. Его учитель Александр Васильевич Крыжановский начал с того, что изгнал из своей клиники наркоз и утвердил в ней анестезию. Когда молодой Степанов впервые об этом услышал, он явился к отважному хирургу и сказал: «Позвольте и мне с вами отгрызаться от врагов, от всех, кто не щадит здоровья больного».

Присмотревшись к своему новому помощнику, неизменно серьезному и печальному, склонному утешаться радостями и скорбеть скорбью своих больных, Крыжановский о нем сказал: «Встречал я разных людей и наблюдал различные сердца, но, чтобы человек обратился в сплошное сердце, — не видывал». Так умел Мефодий Иванович растворяться в больном, жить с ним общими чувствами, что сестры и врачи его отделения невольно ему подражали. Не избег этого искушения и Студенцов. Вначале ему нравилось наблюдать, как «душевные лекарства» Степанова действуют на больного, а затем применил их сам. Анна Ильинична была его первой испытуемой.

Еще не давала Степанову покоя спешка, с какой проходила операция. Страдали ткани, растягиваемые крючками, края раны и сосуды, травмированные зажимами, и все оттого, что больная находилась в состоянии искусственного сна и надо было дорожить каждой минутой. Благословенная анестезия, при ней нет нужды торопиться, больной весь на виду со своими душевными и телесными страданиями.

Иные мысли и настроения пробудила операция в Елене Петровне. Все свои представления о хирургии она получила от Якова Гавриловича, вначале в институте, затем в клинической больнице, практика на фронте только утвердила их. От мужа и других она слышала, что анестезия благодатна, а наркоз вреден и даже опасен. Пыталась и сама в это поверить, но возражения учителя переубеждали ее. Ей тоже казалось, что Студенцов не всегда осторожен, может в спешке повредить сосуд, небрежно повести себя с тканями. Был случай, когда задетая ножом селезенка так сильно кровоточила, что пришлось ее целиком удалить. Всякое бывало, и все же она охотно ему ассистирует. За операционным столом он деликатен и сдержан, не позволит себе, как другие, топать ногами и браниться. Замечания его лаконичны, порой едки, обидны, зато всегда остроумны и тонки. Нож в его руках скользит плавно и быстро, как смычок в руках музыканта. Никакая неожиданность в ходе операции не может его смутить, план будет мгновенно перестроен — и операция пойдет по новому пути. С таким искусником не страшно делить неудачи и ошибки. Вот и сейчас, когда руки его мелькают над раной и так трудно за ними поспевать, приятно сознавать, что именно ее пригласил он сегодня ассистировать. Она всегда будет утверждать, что нападки на Студенцова лишены какого бы то ни было основания.