Венедикт Ерофеев - Москва – Петушки. С комментариями Эдуарда Власова

Утопический мотив дружной и счастливой жизни встречается в русской классике у Чернышевского – в описании жизни «социалистической» общины из четырех человек:

«И в самом деле они все живут спокойно. Живут ладно и дружно, и тихо, и шумно, и весело и дельно. <���…> Они все четверо еще люди молодые, деятельные <���…> Они живут весело и дружно, работают и отдыхают, и смотрят на будущее если не без забот, то с твердою и совершенно основательной уверенностью, что чем дальше, тем лучше будет» («Что делать?», гл. 5).

Из русской классики этот мотив перекочевал в классику социалистического реализма, к Николаю Островскому, где рабочих уже не четверо, а пятеро:

«На Соломенке <���…> пятеро создали маленькую коммуну. Это были: Жаркий, Павел [Корчагин], веселый белокурый чех Клавичек, Окунев Николай – секретарь деповской комсы, Степа Артюхин – агент железнодорожной Чека, недавно еще котельщик среднего ремонта. Достали комнату. Три дня после работы мазали, белили, мыли. <���…> Снесли сюда свое имущество. Хозяйственный Клавичек составил опись всего добра коммуны и хотел прибить ее на стенке, но после дружного протеста отказался от этого. Все стало в комнате общим. Жалованье, паек и случайные посылки – все делилось поровну. Личной собственностью осталось лишь оружие. Коммунары единодушно решили: член коммуны, нарушивший закон об отмене собственности и обманувший доверие товарищей, исключается из коммуны. Окунев и Клавичек настояли на добавлении: и выселяется» («Как закалялась сталь», ч. 2, гл. 1).

Схожая ситуация складывалась не только на «стройках социализма», но и в советских тюрьмах: «[В тюрьме] мы жили дружно, в шахматы играли без ссор, занимались боксом, продукты делили пополам» ( Амальрик А. Записки диссидента. С. 135).

Стилистически эпизод, кроме Рабле, напоминает и Ветхий Завет: «Когда распространит Господь, Бог твой, пределы твои, как Он говорил тебе, и ты скажешь: „поем я мяса“, потому что душа твоя пожелает есть мяса; тогда по желанию души твоей, ешь мясо» (Втор. 12: 20).

10.36C. 21. …эти четверо как-то отстраняют меня от себя… —

Отделение героя от толпы, неприятие его коллективом – сквозной мотив поэмы. Ближайшая параллель в русской классике – Раскольников Достоевского, который отчужден сначала от университетских сокурсников, а затем от сибирских колодников:

«Раскольников <���…> почти не имел товарищей, всех чуждался, ни к кому не ходил и у себя принимал тяжело. Впрочем, и от него скоро все отвернулись. Ни в общих сходках, ни в разговорах, ни в забавах, ни в чем он как-то не принимал участия. Занимался он усиленно, не жалея себя, и за это его уважали, но никто не любил. Был он очень беден и как-то надменно горд и несообщителен; как будто что-то таил про себя. Иным товарищам казалось, что он смотрит на них на всех, как на детей, свысока, как будто он всех их опередил и развитием, и знанием, и убеждениями, и что на их убеждения и интересы он смотрит как на что-то низшее» («Преступление и наказание», ч. 1, гл. 4).

«Мрачное ощущение мучительного, бесконечного уединения и отчуждения вдруг сознательно сказалось в душе его» (ч. 2, гл. 1).

«В остроге, в окружающей среде, он, конечно, многого не замечал, да и не хотел замечать. Он жил, как-то опустив глаза: ему омерзительно и невыносимо было смотреть. <���…> Вообще же и наиболее стала удивлять его та страшная, та непроходимая пропасть, которая лежала между ним и всем этим людом. Казалось, что он и они были разных наций. Он и они смотрели друг на друга недоверчиво и неприязненно. <���…> Его же самого не любили и избегали все. Его даже стали под конец ненавидеть – почему? Он не знал того. Презирали его, смеялись над ним, смеялись над его преступлением те, которые были гораздо его преступнее» (эпилог, гл. 2).

Сочетание мотивов неприятия обществом и «хождения» встречается у раннего Евтушенко:

(«Меня не любят многие…», 1956)

10.37 Я, помнится, в этот день даже и не вставал с постели: я выпил пива и затосковал. Просто: лежал и тосковал. —

У Достоевского герой находится в сходном состоянии: «Раскольников в бессилии упал на диван <���…> Вошла Настасья, неся две бутылки пива. <���…> [Разумихин: ] „Но вот и пивцо!“ <���…> [Раскольников: ] „А, вот и пиво осталось, полбутылки, холодное!“ Он схватил бутылку, в которой еще оставалось пива на целый стакан, и с наслаждением выпил залпом, как будто потушая огонь в груди. Но не прошло и минуты, как пиво стукнуло ему в голову, а по спине пошел легкий и даже приятный озноб. Он лег и натянул на себя одеяло. Мысли его, и без того больные и бессвязные, стали мешаться все больше и больше, и вскоре сон, легкий и приятный, обхватил его» («Преступление и наказание», ч. 2, гл. 2, 3).

10.38 Брось считать, что ты выше других… что мы мелкая сошка, а ты Каин и Манфред… —

Тема возвышения сильной личности над безликой народной массой ассоциируется с «наполеоновским» риторическим вопросом Раскольникова: «Тварь ли я дрожащая или право имею?» («Преступление и наказание», ч. 5, гл. 4).

Соседи Венички по общежитию имеют в виду героев поэм Байрона «Манфред» (1817) и «Каин» (1821). Оба героя – романтики и бунтари, презирающие устои общества. И Каин, и Манфред занимают в европейской литературе, культуре и менталитете ключевые в идеологическом плане позиции, и противопоставление их «мелким сошкам» в работах европейских мыслителей XIX–XX вв. встречается регулярно. К примеру, у Мережковского читаем:

«Когда библейский патриарх на своем гноище, из праха и пепла, когда Фауст Гёте, Манфред или Каин Байрона обращаются с этим криком возмущенной совести к Верховному Судие, вы чувствуете, что они имеют право на голос. Как высшие духи, от лица человечества, от лица всего мира, должны предстоять они перед Невидимым. Но дикий полузверь из глубины обледенелых тундр, пьяный, уродливый, грязный якут – имеет ли он такое же право на крик свободы и возмущения, как древние титаны человеческого духа? Да, имеет!.. И даже еще большее право, потому что он – бессилен, дик, безобразен и, наперекор всему этому, он – человек, а не зверь, он – образ и подобие Божие на земле. Воистину нет такой глубины падения, из которой человек не имел бы права воскликнуть к Своему Отцу: „Господи, не суда Твоего хочу, а любви Твоей!“» («О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы», 1893).