Сергей Снегов - Двадцать четыре часа

Семенову казалось, что это проклятое словцо «равнодушие» настигает его со всех сторон. Когда Лазарев заговорил о том, что истина всегда конкретна, а он, Семенов, ко всему подходил только абстрактно, совсем не интересовался в последнее время конкретными условиями и особенностями работы, Семенов, поднимая голову, устало попросил:

— Хватит, Иван Леонтьевич… Довольно с меня…

Лазарев замолчал. Оба они сидели и думали — в голове у Семенова бродили невеселые, путаные, злые мысли. Он сказал горько:

— Так я ждал тебя, Иван Леонтьевич, так хотел тебя видеть. Думал, посоветуешь, разъяснишь, утешишь. Спасибо — разъяснил, утешил…

Лазарев сурово молчал. Потом он встал.

— Душно у тебя в кабинете, Василий Петрович, хоть бы форточку отворил. Давай выйдем на улицу, проводишь меня, еще поговорим.

— Давай, — согласился Семенов. Ему все было безразлично.

На улице Лазарев сказал:

— Какой план намечаешь?

Семенов ответил, с усилием собирая разбегающиеся мысли:

— Не знаю. Утром собирался писать жалобу в крайком и ЦК — сбили вы меня с этого… Чибисов вот рекомендует на курсы партийные поехать, подучиться и снова на партийную работу, куда-нибудь в другое место. Может, так и сделаю — подамся на курсы. Что мне еще остается?

Лазарев строго сказал:

— Нельзя этого делать, Василий Петрович, нельзя. Ты должен тут оставаться.

Семенов с недоумением пожал плечами.

— Да как же я могу оставаться? Сами выбросили, сами предлагаете остаться. Нелепо это.

Лазарев продолжал настаивать:

— Уходить отсюда — значит, снова идти по самой легкой дороге. Пойми, нигде ты не сможешь быть партийным руководителем, если ты не исправился, не заслужил доверия коммунистов.

Семенов даже приостановился, охваченный раздражением.

— Не понимаю тебя, Иван Леонтьевич, что ты такое предлагаешь! Ведь места мне нет, чего же мне оставаться?

— Как нет места? — спокойно возразил Лазарев. — Есть места для тебя, и неплохие — иди на производство. Ты ведь имеешь специальность?

— Ну, имею, — нехотя сказал Семенов.

— Какую?

— Перед войной кончил инженерно-экономический.

— Правильно. Экономист. Иди по этой линии. Знаешь, именно об этом я хотел поговорить. Думал — не стоит к нему идти с утра, пусть перемучается, все обдумает, а вечером, когда картина будет ясна, я с ним побеседую. От всей души говорю тебе — иди на производство, поближе к массам, восстанови с ними связь, прислушайся к ним, поверь в них — тогда и возвращайся на руководящую партийную работу.

— Возвращайся!.. — зло сказал Семенов. — Педагогика все у вас — один за другим приходит, поучает меня. Ум есть, а сердца что-то не вижу. Недостатки мои ты ярко расписываешь, а о достоинствах… — Семенов хмуро усмехнулся.

Лазарев взглянул на него внезапно посветлевшими глазами.

— А сейчас не время расписывать твои достоинства. Одно могу сказать: вижу твои достоинства и верю в тебя! Знаю, воспрянешь, еще спасибо скажешь за суровую науку. Не будь этой моей уверенности, разве я бы к тебе пришел?

Семенов молчал, думал о предложении Лазарева, и оно все больше ему не нравилось. Он не любил сидячую работу экономиста и без радости вспоминал о тех немногих месяцах, которые провел в плановом отделе завода. Он с болью подумал о работе, являвшейся, как он это твердо сам знал, его призванием и ныне отторгнутой от него — люди, массы, дела человеческие, души человеческие, вопросы высокой техники, тот же план, что у экономистов, но достигший остроты накала — борьбы за план… Ему захотелось остановиться и громко крикнуть Лазареву и им всем: «Да что вы делаете, товарищи, нет мне жизни без партийной работы!»

— Назначение на производственную должность зависит от Маркова. С Марковым у тебя отношения скверные, — говорил Лазарев. — Ты ему много крови испортил, но это все в прошлом, а такой человек, как он, на мелкую месть не поднимется. Я тебе скажу — Марков великолепно в людях разбирается, умеет подбирать дельных работников, в этом его сила. Может, я поговорю с Марковым?

— Твое дело, — угрюмо сказал Семенов.

Они подошли к дому Лазарева. Лазарев, опираясь на палку, стоял у двери и смотрел на Семенова. На лице у него было видно сочувствие, почти жалость. И когда он заговорил, в голосе его это сочувствие слышалось очень ясно.

— Трудно тебе, Василий Петрович, понимаю… Нужно через эту трудность пройти. Я тебя много раз стегал, наставлял на истинный путь — ты оказался упрямым. Много и нашей вины — поздно мы спохватились, проглядели, как из партийного работника превратился ты в партийного чинушу. Повторяю: не все потеряно, нужно только отнестись к этому испытанию без обиды, без злобы. Ты еще возродишься крупным партийным деятелем. Считай, что заболел ты и сделали тебе операцию — без наркоза, при полном сознании. Боль от операции сильнее, чем сама болезнь, а пройдет нужный срок поправки — здоров!

— Спасибо на добром слове, — проговорил Семенов сумрачно. — Только, боюсь, бывают такие операции, после которых станешь инвалидом на всю жизнь…

Он попрощался с Лазаревым и пошел назад.

Было холодно, дул ледяной ветер. Семенов поднял воротник. Он шел медленно — спешить было некуда и незачем. В городском саду он присел на скамью. Замерзшие, потерявшие листву деревья шумели над ним тонким, металлическим шумом. Он думал — новые угрюмые, беспощадные мысли рождались у него. Он вспоминал свою жизнь в Рудном, и в свете этих новых, правдивых и горьких мыслей она сама казалась ему новой и незнакомой, словно это была жизнь какого-то другого, неизвестного ему человека, и ее показали ему всю сразу, со всеми ее извилинами, и неожиданностями, и естественным концом. В саду было темно, прохожие не появлялись — он один сидел на скамье. Он сказал самому себе: «Вспомни, каким ты пришел в Рудный? Ты был тогда молодой, веселый, нетерпеливый, смотрел на все жадно распахнутыми глазами, ты весь бурлил от кипевших в тебе мыслей и чувств, готов был немедленно ринуться на любое дело, требовавшее движения, траты сил. Да! Таким ты, Василий, приехал в Рудный. А теперь? Обрюзгший, хмурый, неподвижный, глядишь исподлобья, цедишь сквозь зубы каменные, грузные, как и ты сам, слова: „Так. Ну-ну. Давай. Все. Все, говорю!" И между этими двумя такими схожими и такими разными людьми нет зримых связей, нитей, нет мостика…»

— Правильно, все правильно! — устало сказал Семенов вслух. — А крепко тебя, друг, скрутило твое показное величие — просто не человек, а руководящая инстанция.

«Но как, когда, почему все это произошло со мной? — спросил он себя в отчаянии. — Вижу, все вижу сейчас, но почему это случилось? Как я этого не заметил?»

Он думал, нападал на себя, опровергал свои слова, издевался горько, с неумолимой прямотой над мыслями, еще недавно утешавшими и успокаивавшими его. «Врешь, ты все знал о себе, видел все перемены! И причины ты знаешь: „не во всем принципиален, не всегда принципиален", — так сказал о тебе Лазарев, и это правда, все правда. Спокойствие ты любишь больше всего, а принципиальные люди — народ беспокойный, тут он тоже прав, и тебе нечем крыть. Вот так все и шло — ты уставал подхватывать хорошую, но требующую большой поддержки инициативу, уставал драться за нее, уставал думать о новом, боялся ссориться с начальниками, говорить им неприятности, а Лазарев вот не боится, нет! Помнишь это дело со строительством совхоза под Рудным? Помнишь, как возник этот план — построить теплицы на площади в сто гектаров, обогревать их теплом ТЭЦ и снабдить город свежими овощами? План хороший — лук и помидоры приходится часто самолетами забрасывать в Рудный, не только судами, — здешняя вечная мерзлота ничего не родит. И затрат требовалось не так уж много. С какой энергией начал ты это дело, как горячо выступал в крайкоме, как настойчиво уговаривал несоглашающихся. А чем кончилось? Тем, что тебя побили и ты сразу притих. Министр, тот, бывший, сердито сказал: „Год назад война окончилась, у нас заводы разрушены, люди живут в землянках, а Семенов собирается роскошествовать в своем медвежьем углу — удивляюсь, товарищ Семенов, отсутствию у тебя чувства реального!" Да, ты притих, и этим все кончилось. Нет, врешь, не кончилось этим, — сказал он себе с ненавистью. — Тебе записали, что, вместо конкретного руководства, ударился в фантазии, а люди в Рудном — рабочие, инженеры — настаивали, требовали построить теплицы. Но ты обрывал их — боялся второе резкое замечание заработать. Как это называется? „Глушить инициативу масс" — вроде ведь так. А теперь скажи, чем на самом деле все кончилось. Прошлым летом в ЦК тебе с укором заметили: „Товарищ Семенов, до каких же пор вы будете лук и огурцы самолетами возить? Такое большое предприятие, а не можете организовать солидного тепличного хозяйства! А ведь кто-то из ваших работников ставил этот вопрос несколько лет назад. Что же это вы так скоро забываете свои хорошие начинания, товарищи?“ И ты молча проглотил эту пилюлю — не хватило у тебя мужества признаться, что это ты ставил вопрос о теплицах и что это ты же, струсив, побоялся поставить его вновь. А принципиальные люди — Лазарев и этот твой Марков — не таковы. Они не отступают после первой неудачи, не опускают рук. Они думают, по-государственному угадывают государственные нужды, заранее предвидят, что потребует государство. А ты? Ты стал партийным чиновником высшего ранга — только исполняешь, что прикажут, живешь от кампании к кампании. А как ты вел себя, когда Марков потребовал сокращений и перемещений в аппарате? Ты встал на дыбы, а потом пришла правительственная директива о сокращении аппарата — пришлось немедленно перестраиваться. И вспомни, честно вспомни свою тогдашнюю мысль: ты поразился, не Марков ли писал некоторые разделы этой директивы — так хорошо сумел он предугадать ее».