Александр Серафимович - Собрание сочинений в четырех томах. Том 1

— Вы женаты?

— Это к... к делу не относится...

— Женат, еще как женат. Ведь как ухаживал за своей женой, когда девушкой была, изнывал, дела проигрывал... хе-хе-хе!.. — И мировой заколыхал животом.

— Да-а, — поморщился инженер, — борьба. А то есть еще термин...

— Кк... ккакой?

— Разврат.

— Э... э, батюшка, это в... вы уж приберегите для семейных антресолей.

Дверь чуть разинулась и со скрипом задергалась, точно делали усилие отворить.

Адвокат, привычно играя убедительностью тона, чеканил:

— Слово «разврат» выдумали ж... женщины для с... самозащиты...

А за дверьми хриплый задушенно-бешеный голос:

— Ннне ххходи!.. Не смей!..

— Почему войти в сношение с женой — не разврат, а с другой женщиной — разврат? А если...

А за дверьми, словно шевеля сухой, шуршащей травой, проползла, темно извиваясь, змея, прошелестел шепот:

— Пусссти!

— ...А если с женой разведешься и сделаешься мужем второй, то единение с первой будет развратом и наоборот... Не больше, как условность, и так это и понимать надо...

И опять сдавленный хрип, заглушенный прижатой дверью:

— Убью!.. Уйди от греха... Убью!!

И сейчас же впился оттуда зазвеневший ненавистью, злобой голос:

— Ах ты, пес смрадный!.. Грозить?! Да я те сгною, пса старого, зараз скричу... ха-ха-ха!.. В каторгу... вот уж натешишься в кандалах... с тузом... сладко будет... Грозить?! Да я те, смерд... С кем попало... со всеми на глазах у тебя буду... ха-ха-ха!.. Любуйся, пакостник!..

И, делая усилие, дверь снова, то прилипая, то разевая чернеющую щель, судорожно хрипнула, распахнулась, и на пороге в черноте коридора белым пятном — тоненькая фигурка в кофточке, с белеющим лицом, на котором улыбка, и с вздрагивающими ноздрями.

Она с секунду придержалась за притолоку, странно выделяясь, как оригинально задуманный замысел художника.

И тогда взрыв голосов:

— A-а. Карочка!..

— Красавица!..

— Тебя-то нам и недоставало...

Но она задержалась только секунду, точно ища чего-то и не умея найти, и сейчас же мягко, по-кошачьи, подошла к инженеру.

— Чего же вы так сидите? — проговорила, уронив тонкие бледные руки, и голос у нее был тонкий и бледный.

Ухо инженера оскорбительно покоробил ее мещанский говор. Сам не зная почему, он смутно ждал иного.

И в то же время за этим мещанским говором, за этим ненужным появлением почудилось что-то огромно-бесформенное, темное и повелительное, чему нет имени, от чего нельзя оторваться.

— Ну-с, до свиданья! — повернулся инженер к мировому. — Вы заходите ко мне завтра утречком, потолкуем насчет камеры. Помещение найдется. Мы тоже чрезвычайно заинтересованы в этом — меньше прогульных дней будет.

И опять тихий, бледный голос, и бледное лицо, и улыбка.

— Что же так... Только вашего и было?

И, прежде чем он успел шевельнуться, она гибким змеиным движением рванула кофточку, тесемки, пуговки, и кругом ног мягко легли на пол белым кольцом сорочка и юбка. Таким же вкрадчивым мгновенным движением очутилась у него на коленях, липко обвила шею тонкими детскими руками, прижимаясь острыми, твердыми, почти девственными грудями к шершавой тужурке и холодным пуговицам, откинув бледное, с обнажившей влажно поблескивающие десна улыбкой лицо.

— Родно-ой!..

И это так тихо, как шелест.

Было бесстыдство не в наготе ее обнаженного тела, не в страстной конвульсивности объятий, а в этой исступленно-насильственной улыбке, обнажавшей мелкие влажные зубы и десна, бесстыдство, которое не прикрывала и одежда.

— О-о-ох!

— Матушка!..

— Господи!

Мировой хрюкнул, побагровев и судорожно прижав вывалившийся живот.

Адвокат пепельно побледнел под влажно отсвечивающим потом, плеская в трясущейся рюмке коньяк.

Заседатель, искривленно вытянув шею, тянул себя за кадык. Женщины с растерянно застывшим озлоблением на красно-потных лицах замерли растрепанные.

В продольно чернеющей щели разинувшейся двери зеленовато горели кошачьим блеском два неугасимо пылающих ненавистью глаза.

Вся изогнувшись, дрожа, прилипая к нему грудью, судорожно отгибая голову, она старалась заглянуть в его глаза.

— Не... Нет... эт... то лишнее... — коснеющим языком проговорил инженер, взяв ее за руки, отворачивая голову, стараясь отодрать.

Она приблизила свое лицо к его лицу, и в черных пятнах провалившихся глаз мерцала не то злоба, не то развращенность, не то непотухающее отчаяние.

Что-то покачнулось, и темная мгла поплыла.

Но в следующую же секунду он оторвал обе руки и бросил женщину с отвращением и поднявшейся злобой.

Она, мягко, гибко покачнувшись, упала на ноги, как кошка, и на бледном лице была улыбка.

Черневшая дверная щель прихлопнулась.

Инженер поднялся, вышел, ни с кем не простившись, хлопнув дверью.

Все заговорили разом, наперебой, как будто лопнуло напряжение.

— Кара... Карочка!..

— Голубица...

— Да ты куда же?!

— Озолотим!..

— Фу, невидаль!.. Да я зараз... — И женщина с масляно-черными глазами, с пьяно-красным лицом, с тупой злобой торопливо стала стаскивать с себя юбки и рубаху.

Кара не спеша вздернула сорочку, юбку, кофточку и вышла, не взглянув ни на кого, высоко подняв голову, как королева, и была улыбка на бледном лице.

Инженер шел, путаясь в бурьяне и колючках, натыкаясь на молчаливо спавшие землянки, не разбирая дороги. Он забыл фонарь в трактире и не хотел возвращаться.

Сзади в два ряда горели огни, делаясь меньше и отходя в темноту.

Но ведь ни в чем же не виноват? Нет. Грязный, жирный мешок... Одно брюхо чего стоит. Скоты!..

Да где же это он? Вот влево должен быть ров и вал, а тут какой-то плетень...

Выскочила и остервенело рвется у самых ног невидимая во тьме собака, захлебываясь от беспричинной злобы. Нечем отбиться. Очевидно, надо взять влево, чтоб все время огни трактира были за спиной. До сих пор не прислали динамо-машины, сколько ни писал, и станция не освещена.

Эта длинная глиста, хоть и пьян, но в нем какая-то звериная правда, темная, злая и неизбежная, которую до поры можно темно скрывать, таить в сокровенных тайниках, не показывая ей божьего света, но которая иногда подымается — грязная, страшная...

Он тряхнул головой и переменил мысли.

Вот они, слепые и темные землянки кругом, и в них тяжелым, давящим сном спят такие же слепые и темные люди, у которых ни прошлого, ни будущего, как у дикого степного зверья, которое бродит и сбегается на выброшенную кость, как сбежались эти сюда. И вот он, Николай Николаевич, который давно мечтал и думал о людском счастье, о счастливой человеческой жизни, — положим, мечтал и думал, когда был в институте, как-то по-иному, — но все равно, он пролагает широкую дорогу через мертвые степи, по которой потечет культура, свет, знание в эти убогие землянки, и в этом смысл, и в этом удовлетворение...