Александр Серафимович - Собрание сочинений в четырех томах. Том 1

Солнце радостно заливает улицу, и кур, и противоположные окна. Возле трактира по ступеням скользят, играя, как живые, золотисто-шевелящиеся сквозные пятна покачивающихся акаций.

Гудок, тяжелый, упорно не смолкающий, все царит над домами, над улицей, густо наполняя и весь трактир.

— Ишь ты, разорался, — говорит хозяин и зовет: — Прошка!

— Чиво изволите?

Плутоватое, испитое, всегда бледное в этом вечно винном и табачном дыму лицо глядело с готовностью.

— Выдави угорь.

— Сичас!

Он ловко вскидывает грязное полотенце под мышку, ущемляет хозяйский нос между черными отросшими ногтями, и, как давят блох, сдавливает.

— Иисусе Христе, сыне божий...

Хозяин крякает, нос густо багровеет и вылезает длинный беленький, с черной головкой, угорь.

— И откуда они только берутся? При потопе неужто и их набрал Ной в ковчег?

Хозяин потер место.

— Дурак! Муха сядет, сблюет, вот и угорь.

Половые одобрительно и привычно поправили под мышками полотенца.

Мухи густыми стаями чернеют по столам в голодном ожидании.

Потревожив кур, сутуло идет человек в меховой облезлой сибирской шапке, обросший, худой, в крупных рябинах, и устало подымается по играющим золотыми пятнами ступеням, бедно и потерто одетый. Обернулся, постоял с минутку, провел рукой, как бы снимая с глаз паутину или смутные воспоминания, и проговорил негромко:

— Ничего нету. Не узнаешь... старое все вычистило, как катком проехало...

— Чиво изволите? — спросил за плечами половой.

— А-а!.. — удивился тот, помолчал. — Ну, бутылку пива, — и присел к столику, а мухи густо поднялись жужжа.

Половой ничего не сказал, слегка смахнув полотенцем, и через минуту поставил бутылку, стакан и из пахнувшей потом горсти в крохотное блюдечко насыпал черных сухариков, густо белеющих солью.

Хозяин спокойно поглядывал и, дав время, спросил:

— Нездешний будете?

Тот прислушался.

— Это что такое?

Сквозь все упорно дрожавший гудок неблизко стоял гул, шум и говор.

— Фабрика нонче пущена. Гляжу на вас — не признаю. Здешних-то всех самолично определяю безошибочно.

— Я только что... это самое... приехал. — И согнал сейчас же опять густо облепивших мух.

— То-то, у меня примечание, сразу видать.

— Не знаете тут... этово... Волкова?

— Это которого Волкова?

— Помощником машиниста когда-то служил тут, Иван Матвеевич.

— Как же не знать? Продали домик свой, и очень даже выгодно продали...

— Татарину, который кошек обдирает на меха, — вступился половой, сделав шаг вперед.

Хозяин повел глазами, и он отступил на шаг, поправив полотенце.

— Выгодно продали и в город переехали.

Помолчали, слушая жужжанье.

— А, энтово, как его, сапожник, Игнат, который еще...

— A-а, Игнатка, сапожник, что фальшивыми займался? Фь-ю-у-у!.. давно с тузом, куда телят Макар не гоняет...

«Должно, животом мучится», — подумал половой, глядя, как густо побелел за бородой гость, и смахнул от нечего делать полотенцем с соседнего стола.

— А... а... этово... — Но слова застряли, и горлышко бутылки громко тренькало о стакан, не давая пива.

Хозяин повернулся, — входил важно подрядчик, потный, с тяжелым животом и без шеи, разговаривая с десятским, который, соглашаясь, все поджимал нижнюю губу.

— Долго не видать, Парфен Сергеич.

— Да все неуправки... Доброго здоровья. Пару чаю, графин водки, и закусочки определительно.

— Сичас!..

Мухи озабоченно по-хозяйски засуетились на нескольких столах.

Громадность помещения еще более оттенилась этими несколькими человеками, а обросший бородой человек сидел, взяв в ладони лицо.

«Эк, сердяга», — подумал половой и, подойдя, проговорил наклоняясь, полушепотом:

— Которое ежели нужное, так направо двери...

— Да иди ты... выпьем бутылку и зараз на станцию! — весело кричал на ступеньках кому-то на улицу парень лет восемнадцати, красный, упитанный, с отдувшимися щеками, как поросенок.

А тот, другой, которого не видно было, также весело кричал:

— А как опоздаем, да придет без нас!

Послышался топот, и он вбежал в трактир, такой же упитанный, красный, и они беспричинно покатывались со смеху.

— Бутылочку пивка!.. Слыштя, Федор Кузьмич! Послал хозяин получить товар большой скоростью...

— И вовсе багажом... — поправил другой и покатился со смеху.

— Багажом, стало быть, — вот она и накладная, ну, а поезд опаздывает на полчаса, не наша вина... Ну, мы, чем на вокзале торчать, к вам бутылочку раздавить, ха-ха-ха!.. — И захохотали оба так заразительно, что половые осклабились.

— Что такое гомон народу?

— Фу, да короедовская фабрика и завод открылись.

На улице пестро показалась чудовищная шляпа, колеблясь перьями и цветами, и, странно ее дополняя, послышалось хриповато, сначала и не разберешь, мужской это или женский, напевавший голос:

Абба-а-жа-а-ю... абба-а-жа-а-ю-у...

— Маргаритка!.. — закричали приказчики, — кого ищешь? — и захохотали.

Женщина поднялась и стояла в дверях, ярко-пунцовая от шелковой обтягивающей кофточки, в пестрой шотландской юбке с запыленным хвостом, с огромным зеленым бантом у горла; неестественный мертвый румянец на лице — не то от кофточки, не то намазана; а перья, колеблясь, со всех сторон касались притолоки.

Она оглянула всех скучающими подведенными глазами и, кивая хозяину, приказчикам, половым, отчего во все стороны закивали цветы и перья, пошла к подрядчику, вся волнисто изгибаясь спиной, задом и шеей.

— Палашка, дай целковый.

— Ну, ну, будя...

— Ну, дай... А ужо я те безешку влеплю, аж выгнешься весь... помнишь, как тогда?..

— Отстань.

— Ну, папашка...

Стараясь не обмять кофточки и держа голову со шляпой на отлете, села к нему на колени, охватив руками, на которых кольца, жирный затылок, прямо переходивший в спину.

— Не порочь семейных людей, слезь, а то городового позову.

— Ну, хоть двоегривенный, страсть пить хочется.

— Эй, иди, посиди у нас... мы дадим! — закричали приказчики.

Со звоном разлетелся стакан вдребезги.

— Десять копеек-с!.. — подлетел половой, собирая осколки.

Но человек, с обросшим смертельно бледным лицом, не глядя на него, с трясущейся бутылкой, и не спуская глаз с женщины, подходил к ней, не сводя глаз и заикаясь:

— Тты... ты!.. ты... тты?.. Даша!..

— Это еще что? — проговорила она, оправляя платье. — Всякая гольтепа! — и надула накрашенные губки.

И вдруг, вглядевшись, дико вскрикнула и бросилась бежать, не прерывая обезумевшего животного крика, наполнившего весь трактир. Сорвавшаяся шляпка огромно прыгала и билась цветами и перьями по спине.

В дверях он нагнал.

— Постой... Даш!

Схватил за руку, она вырвалась, распахнула двери, споткнулась и упала на ступени. Он сидел возле, гладил ее растрепавшиеся волосы, и тихо стояло: