Александр Серафимович - Собрание сочинений в четырех томах. Том 4

Сумерки. Впервые — газ. «Донская речь», 1899. 31 мая, в серии очерков о Ростове-на-Дону.

Как создается газета. Впервые — газ. «Донская речь». 1900. 25 и 30 июля, в серии «Беседы с читателем».

Опять посетители. Впервые — газ. «Донская речь». 1901, 9 декабря, в серии «Беседы с читателем».

Действующие лица фельетона «Опять посетители» — это «герои» фельетонной серии Серафимовича «Беседы с читателем». «Пакостник», гонитель печати, «председатель ученого общества» — это «просвещеннейший из просвещенных» мужей ученого общества, который побоялся допустить на заседание общества представителя печати; «юбиляр» — начальник управления Владикавказской железной дороги, приказавший по случаю собственного юбилея собрать со служащих дороги деньги ему на подарок, «человек, построивший вавилонскую башню» — действующее лицо сказки «Светочи» (см. т. 2. стр. 195).

[Сарказм — могучее оружие]. Впервые — газ. «Курьер», 1903. 19 марта.

[Странные, подчас трудно объяснимые вещи]. Впервые — газ. «Курьер», 1903. 11 апреля.

[Из всех зол и несчастий...]. Впервые — газ. «Курьер». 1903, 13 апреля.

Братья-газетчики. Впервые — газ. «Курьер». 1903, 19 мая.

Для того времени любопытен сам факт столь большой и ревностной заботы литератора о единстве, сплоченности «братьев» своего «цеха».

[Умер доктор философии Филиппов...]. Впервые — газ «Курьер», 1903, 22 июня.

Первые страницы. Впервые, под заглавием «Два момента», — газ. «Русские ведомости», 1911, 6 ноября.

Серафимович никогда не виделся с Л. Н. Толстым, но о заочных «встречах» с ним он говорит на протяжении чуть ли не всей своей творческой жизни, считая великого реалиста своим учителем, и эти его «впечатления» носят такую силу, какой не найти в воспоминаниях иных литераторов, не раз встречавшихся с великим писателем. Л. Н. Толстой и своим образом жизни, и своим творчеством оказал большое влияние на А. С. Серафимовича Многие мысли об атом, намеченные в «Первых страницах», писатель в дальнейшем развил и пояснил. «В этом очерке я рассказываю о своей «первой встрече» в детстве с Толстым. Раз речь зашла о Толстом, то позвольте уж мне поделиться с читателем своими дальнейшими «встречами» с Толстым, которые сыграли большую роль в моей писательской судьбе. Я долго был современником Толстого, во никогда его не видел и с ним не беседовал... Толстой оказывал громадное влияние на современных ему писателей. Чем? Своим мастерством, лепкой своих произведений, образцами своей работы. Нельзя было не остановиться в изумлении перед тем, как он умел замечательно кроить характер, вычерчивать своеобразные внутренние черты отдельных людей, пронизывать до дна их психологию и сцеплять отдельные звенья в стройную цепь отношений и коллизий, из которой ничего не выбросишь. При атом не могли не действовать его чрезвычайная простота и искренность. Самые слова Толстого — не книжные, а взятые из живого разговорного языка. Толстой обогащал внутренний литературный язык, поскольку живой язык гибче, богаче цветами и формами, чем литературный язык...

Не знаю, как другие, но я должен сказать, что из всех писателей, русских и иностранных, наибольшее влияние оказывал на меня «м. Не то, чтобы я сознательно подражал, садился и начинал писать под Толстого, но его методы, помимо моей воля, впитывались в меня. Да и сознательно, если вдуматься, в учился всегда у Толстого...

Я старался, по Толстому, подбирать наиболее близкие для определенна понятия слова, наиболее полные, наиболее плотно прилегающие к образу и наиболее многосторонние, объясняющие данную черту человека, данное его построение. Я присматривался, с каким пониманием Толстой подбирал наиболее емкие, наиболее красочно определяющие слова...

Гениальность Толстого как литературного творца а том и заключается, что за образами его не чувствуешь языка, не чувствуешь словесного покрова. Забываешь, что книгу читаешь. Книга исчезает, а видишь собственными глазами, как ходят люди, как колышутся листочки на деревьях, как пасутся лошади на пригорке. Буквы, бумага уходят куда-то в тень, в впереди — брызжущий жизнью человек...

Очерк «Первые страницы» я считаю весьма показательным в смысле влияния на меня Толстого с самого детства. От Толстого легко не отмахнешься. До конца дней своих его ощущаешь возле себя, над собою» (А. С. Серафимович. Собр. соч.. т. V. М.. ГИХЛ. 1948. стр. 343-346).

Писатель и читатель. Впервые — журя. «Путь». 1913. № 1.

Для Серафимовича вопрос о взаимоотношении писателя и читателя всегда был очень важным и мучительным. «До Октябрьской революции писатель был злонамеренно разобщен с читателем. Между писателем и читателем самодержавие воздвигло глухую стену. Для меня лично это была, молено сказать, трагедия. Я замучил себя вечным вопросом, на который не мог по тем временам получить ответ: «Кто же он, наконец, мой читатель?..» «Мой» читатель был для меня недостижим: я знал, что он забит непосильным скотским трудом, горем и нуждой, что ему подчас не до книги, что он малограмотен.

Читателей при царизме вообще было мало, — несравненно меньше, нежели в наши дни. Читатель тогда считался категорией вредной, «подозрительным элементом» (А. С. Серафимович. Собр. соч.. т. VI. М.. ГИХЛ. 1948. стр. 432).

В одной из статей 1913 — 1914 годов Серафимович писал: «Из десятков, из сотен, (из] тысяч... оставшихся от забвенья вещей только одна идет я веха и светит всему человечеству. Трудно представить себе ту безмерно-колоссальную груду произведений человеческого творчества, которая навсегда умерла, истлела в памяти людской.

Кто же судия, кто тот грозный судия, который неумолимо, бесстрастно посылает ошую на тлен и мертвое забвение выстраданные мукой и болью человеческие творения и легким мановением десницы оставляет каплю из этого океана нетленно сиять вовеки? Кто тот судия?.. читатель, читатель во всей своей массе. То многоголовое чудовище, которому художник и отдаст лучшие жемчужины души своей.

Но ведь читатель не представляет из себя определенной величины. Это понятие собирательное. И внутри его чудовищно перепутано невежество, образованность, тончайший вкус и безвкусие, лицемерие и искренность, грубость и нежнейшие душевные оттенки, стадность, гордо сознанная индивидуальность.

Этот многоликий судья судит вкось и вкривь, возвеличивает бездарности, проходит мимо жемчужин творчества, спохватывается, поклоняется до исступления, завтра поворачивается спиной к своему кумиру, топчет его презрением и замалчиванием, создает на художников моду, слепо подчиняется ей, как закону.

Да. Из тысячи умов, из тысячи сердец слагается как бы фильтр, сквозь который медленно, часто запутанно, часто уродливо и болезненно просачиваются произведения человеческого творчества. Но в конце концов весь отброс, вся накипь и плесень, отрава, пошлость и бездарность задерживаются и сгнивают, а проходит тонким сверкающим ручейком только драгоценная чистота человеческого гения и таланта.