Александр Русов - Иллюзии. 1968—1978 (Роман, повесть)

Я не знал, куда девать руки, ноги. Мне показалось, что Базанов сошел с ума. Его горящий, вдохновенный взгляд выдавал дикую ярость. Кажется, Январев тоже понял, что он не в себе. В первое мгновение он схватил ртом воздух, но затем, наморщив лоб, стал внимательно слушать, сосредоточенно вертя в толстых, коротких пальцах красный карандаш. Потом спросил:

— Разве все это время ты работал один? Коллектив не помогал тебе?

Не ожидал от него такой выдержки.

— Больше других мне помогал Максим Брониславович Френовский. И еще ты.

— Спасибо за откровенность. — Голос Январева чуть дрогнул, но не повысился. — Во всяком случае, стараюсь делать то, что в моих силах.

— Тебе не хочется дать мне в зубы?

Базанов задиристо взглянул на начальника. Январев оставил в покое карандаш, и долго, целую вечность, они, не мигая, смотрели друг другу в глаза.

— Нет, — ответил Январев, — не хочется.

— Неужели?

Они снова смотрели друг на друга, не отрываясь.

— Извини, Витя. Два часа. Мне нужно к директору.

Не знаю, что ощущал Базанов, но я чувствовал, что попал в крупную неприятность. Только этого не хватало: стать свидетелем подобного объяснения. Базанову хотелось разрядиться в моем присутствии, его не интересовало, хотелось ли этого мне. Ему взбрело в голову дать при свидетеле пощечину одному из «железной пятерки», в качестве свидетеля он выбрал меня. Неплохо, Алик, совсем неплохо. Ну и влип же ты.

— Как тебе это понравилось? — спросил Базанов, когда мы вышли в коридор.

Кажется, он не испытывал даже неловкости.

— Пожалуй, я был там лишним.

— Не хотелось говорить с глазу на глаз. С ним — бессмысленно.

— А теперь? — спросил я.

— Самое печальное, — вздохнул Базанов, — что он все о себе знает. Если бы заблуждался! Если бы можно было открыть глаза, развеять иллюзии! Он знает все о себе, о тебе, обо мне, все обо всем. Он неглупый парень. Это делает его неуязвимым.

— На что ты рассчитывал? — спросил я.

— Ни на что. Просто сорвался. Но как я ему врезал — скажи!

Нас догоняли чьи-то торопливые шаги.

— Виктор Алексеевич!

Мы оглянулись одновременно. Недавняя январевская посетительница, хлопая длинными ресницами, сдерживая глуповатую улыбку, сказала:

— Меня к вам направили. Моя фамилия Брыкина.

Она наконец улыбнулась, показав испачканные яркой помадой зубы.

— Не верю в дурную природу людей, — сказал я в тот день Базанову.

— Твое счастье, — усмехнулся он.

Конечно, каждый во что-то верит или не верит ни во что и потом сполна расплачивается за веру свою и неверие.

Если я видел «железную пятерку» в столь неприглядном свете, то лишь потому, что пытался взглянуть на нее с позиций «идеальной», чистой науки, глазами покойного профессора, и оценить ее деятельность в сопоставлении с судьбой этого трудного, талантливого, необычного человека. В самом деле, новая администрация не слишком милостиво отнеслась к Базанову, которому суждено было стать звездой первой величины на нашем затянутом мелкими тучками небосклоне.

В свое время Базанов оказался на высоте положения и на своем месте, а звездный час тех, других, пробил позже. Они не совпали, что называется, по фазе. Их интересы на определенном этапе разошлись — отсюда все остальное.

Люди разные. Особенно сильные, способные, талантливые. Люди героического склада выявляют себя в исключительных, крайних, трагических обстоятельствах. В других условиях они навсегда останутся неудачниками, возмутителями общественного спокойствия, а то и просто серыми, неприметными личностями. Война делает их героями. Есть люди противоположного склада. Под гнетом избыточных внешних нагрузок они теряют свое «я», становятся робкими, беспомощными, жалкими, но в иных ситуациях способны обнаружить в себе и раскрыть какой-нибудь талант. Все дело, наверное, в соответствии личности и среды, личности и обстоятельств, в которые она попадает.

Базанов еще не был доктором, когда у нас на работе организовали автобусную экскурсию в Переславль-Залесский. Уже накануне я чувствовал себя неважно, болел живот, но поехал со всеми. В дороге растрясло, боли усилились, в глазах мутилось, тошнило, еле доехал.

На свежем воздухе я немного пришел в себя. Дело было весной, трава вылезла, птицы чирикали, появились первые одуванчики. Отправились осматривать какие-то достопримечательности, и здесь, у старых стен, меня прихватило как следует. Точно пуля попала в живот. Я схватился за стену и очнулся уже на земле.

Заметили, заохали, всполошились.

— Что с тобой, Алик? — подскочил Базанов.

— Живот, — сказал я.

— Что делать?

— Сходить в кусты, — посоветовал Крепышев.

Я покачал головой. Лица у женщин были кисло-сладкие, сострадающие.

— Может, пройдет.

Не проходило. Боль то ослабевала, то усиливалась. Промежутки между приступами сокращались.

— В Москву его надо везти.

Кажется, это сказал Гарышев. Точно, он.

Теперь болело постоянно. Тупо, монотонно.

— Как везти? — суетился Базанов.

Из всех экскурсантов он был мне, пожалуй, наиболее близким человеком. Во всяком случае, ни с кем другим я не расхаживал столько по институтским коридорам. Никому другому он не выкладывал столько соображений, связанных с теоретическими его изысканиями. Так что искать машину, видимо, предстояло ему. И ехать со мной тоже. А возвращаться в Москву, не посмотрев Переславля-Залесского, Базанову ох как не хотелось. Он не умел скрывать своих чувств и желаний. Точно у ребенка, огорчение было написано у него на лице. Он ценил искусство. Ему, конечно, важнее и полезнее было побывать на этой экскурсии, чем любому из нас.

— Может, не нужно? — робко возразил я.

— Здесь где-нибудь есть больница?

Я уловил огонек надежды в базановских глазах.

— А если аппендицит?

— В Москву его!

Это снова сказал не Базанов — кто-то из окружающих. Лицо Виктора мелькало уже во вторых, в третьих рядах. Он жадно оглядывался, смотрел на небо, на цветущие одуванчики, рассеянно улыбался и время от времени озабоченно поглядывал в мою сторону.

— Вы идите, — распорядился Крепышев. — Чего здесь стоять всем?

— Да, — сказал я, — не обращайте внимания.

Водитель нашего автобуса предложил Гарышеву подкинуть его к шоссе, чтобы найти машину. Гарышев залез в пустой автобус, и они уехали. Остальные отправились осматривать окрестности. Крепышев остался.

Я сидел на обломке какой-то плиты. Слабость была во всем теле. Болел живот. Подташнивало.

Потом меня вырвало, но легче не стало. Все горело внутри. Голова раскалывалась, точно кто-то ударял по темени топориком. Прицелится, взмахнет, ударит. Потом еще и еще раз.

Автобус вернулся без Гарышева.