Александр Русов - Иллюзии. 1968—1978 (Роман, повесть)

Он всегда хотел заниматься новым. Особенно после защиты докторской диссертации. Чем-нибудь принципиально иным по сравнению с тем, чем занимался раньше. Когда бушевала война, было мало сотрудников, он работал как мощная электростанция. А теперь, когда стал профессором, получил возможность руководить большим коллективом, всеобщее признание и уважение, то есть, казалось бы, все необходимые для полноценной работы условия, ему не удавалось сделать рывок вперед, стать новым Базановым. Какая-то душевная лень сковала его, ослабила зрение. Он не находил больше новых «развилок».

Страдание с некоторых пор было постоянно написано на его лице, поскольку он не умел скрывать своих чувств. Улыбался на фотографиях, ездил за границу, выступал с докладами, лекциями, оппонировал на защите диссертации — и страдал. Тосковал по молодости, по прошлому, когда все у него получалось. По той поре, когда он чувствовал себя воистину молодым, свободным, несмотря ни на что. Учрежденческая суета, поездки, обязанности — все это стало не причиной, а скорее поводом, оправданием, хотя и мало для него утешительным. Явись муза, все бы отодвинул своей могучей рукой, как грязную посуду — прочь, в сторону.

Но вместо этого без конца повторял:

— Никуда не хочу ехать.

И уезжал. Выступал. Пожинал лавры успеха, который уже не мог не казаться чем-то бесконечно давним, далеким, почти к нему не относящимся.

Муза не являлась. Оставила. Забыла. Может, он потому и болел? Может, даже в большей степени из-за этого, чем из-за безмерной усталости, измученности от борьбы с Френовским, всех тех трудностей и неурядиц, какие выпали на его долю.

Может, до прихода музы оставались считанные дни? Она ведь никогда не уведомляет о своем приходе.

Его раздражало недовольство Рыбочкина новым направлением работ лаборатории. Он жаждал нового не только для себя, но и для него, Рыбочкина, для всех, в ком живы ум, сердце, талант и кто еще не собирается на пенсию.

Рыбочкин же в затее с лабораторией поисковых исследований усматривал лишь пустой каприз, блажь, проявление неутолимого базановского тщеславия, ибо проблема создания новых очистительных установок, даже опытных образцов, была еще не решена, и кому, как не им, первопроходцам, следовало ее решать. Они легли костьми не для того, чтобы плодами их труда воспользовались другие — те, кто вовремя сориентировался и теперь спешил отхватить себе от их пирога кусок пожирнее.

С одной стороны, Базанова раздражало подобное непонимание, с другой — всеобщее понимание, признание, умильное к нему отношение, пришедшее на смену язвительным насмешкам, камням в спину, равнодушию. Он и сам не знал, чего хочет, только чувствовал какую-то несправедливость, фальшь, насилие над личностью. Его па́рили в баньке успеха, разжижали мозги лестью, то есть по-прежнему убивали, но только теперь с помощью иных средств.

Ему бы просто отвлечься, как следует отдохнуть, выспаться, набраться сил. Но он умел только работать, как вол, мучиться, покорять сердца женщин, безжалостно расходовать себя. Лариса рассказывала, что без дела он не мог просуществовать и двух дней.

— Как загнанный тигр начинал вдруг бросаться на людей. В основном на меня, конечно. Так что, собираясь в отпуск, я ему всякий раз напоминала взять с собой работу. Он смеялся: «Ты же не любишь, когда я работаю во время отдыха». Но иначе с ним сладу не было в течение месяца. Я засовывала в чемодан пачку бумаги и брала ту ручку, которую он особенно любил. Знаешь, как он написал свою главную формулу? Мы сидели вечером на кухне, пили чай. Павлик спал. О чем-то говорили. Да, вспомнила: о фильме. Там были удивительно сняты шумящие на ветру деревья. Листья, блики, небо — и ничего больше. Сидим, обсуждаем фильм, он шутит, смеется. Вдруг замолчал, взгляд остановился. Я испугалась. «Витенька, что с тобой? Тебе нехорошо?» Он словно проснулся, рассеянно взглянул на меня, вскочил и выбежал из кухни. Я за ним. Он сел за стол и что-то записал. Тогда я успокоилась.

На одной из фотографий Базанов на фоне костела — прямой, серьезный, руки по швам. Очки, полнота, солидность. Похож на кюре, выходящего из церкви после очередной проповеди. Остальные фотографии заграничного цикла куда менее выразительны.

Пытаясь понять причины его кризиса и перебирая в памяти свои собственные впечатления, то, что говорила о нем Лариса, он сам, Рыбочкин, я прихожу к выводу, что это тягостное состояние было не столько следствием творческих неудач, сколько их источником. Не наличие живой, важной работы служило условием его устойчивого душевного состояния, а как раз наоборот. Когда он был на подъеме, идеи, замыслы возникали и осуществлялись как бы помимо его воли. Открывались неисчерпаемые источники сил, желаний, энтузиазма. Существовала и какая-то обратная связь, но главные регуляторы, пусковые устройства, шлюзы находились, безусловно, в нем. Он сам по себе был лабораторией, заводом, плотиной.

Если бы он знал собственное устройство так же хорошо, как придуманную им теорию! Если бы кто-нибудь другой, имевший на него влияние, так бы его знал.

Мы пришли работать в институт почти одновременно. Его отдельность, отъединенность от других сразу бросалась в глаза. Потом он как-то затерялся в толпе. Или это только казалось? Со временем мы просто привыкли к нему.

Одна из первых наших встреч произошла на субботнике, шла весенняя уборка институтского двора. Я носился с аппаратом по территории, делал снимки для экстренного фотовыпуска, орудовал лопатой, таскал носилки с мусором.

Для фотогазеты требовались различные сюжеты: деловые, патетические, юмористические. Не ощущалось недостатка ни в смехе, ни в энтузиазме. Наш дружный молодой муравейник, предводительствуемый старшими муравьями-лидерами, был полон искреннего, естественного желания уложиться в возможно короткий срок. Наглядным отрицательным примером бросалась в глаза фигура, которая в одиночку, не торопясь, собирала какие-то щепки, бумажки и чуть ли не по одной носила их в общую кучу. Медлительность, а также несоразмерность внушительной внешности и совершаемой работы, которую участник нашего субботника выполнял с видимым неудовольствием, казались вызывающими.

Почему я все-таки не сделал тот снимок? У Базанова был жалкий, печальный вид. Скорее не лодыря и бездельника, а ослепленной, ходящей по кругу лошади, смирившейся со своей судьбой.

Позже его не раз упрекали в недостаточной активности, предлагали взять на себя какую-нибудь нагрузку, он отказывался или соглашался, но никогда не умел делать как следует то, что принято называть общественной работой. Отчасти это вредило ему и, соответственно, помогало Френовскому. В самый критический, опасный для Базанова момент он совсем отошел от такого рода деятельности.