Александр Русов - Иллюзии. 1968—1978 (Роман, повесть)

Волна голосов пошла на убыль, зарокотал отлив, прошуршали камушки на берегу, и все смолкло. В наступившей тишине я произнес что-то очень обычное, стандартное, из банкета в банкет повторяемое, — про жену Рыбочкина, без которой, мол, неизвестно, защитил ли бы он свою диссертацию, про то, что, может, не его, а ее прежде следует поздравить с защитой. И ничего — о девочке-невесте, о сияющих глазах, которые выдавали ее с головой, проливая свет на мучившую меня тайну. Она т а к любила Рыбочкина, как только может любить жена, прожившая со своим нелегким мужем долгую, трудную жизнь.

Потянулись рюмки, раздались возгласы: «Примите наши поздравления!», «За вас, Галя!»

— Молодец, Алик, — хлопал меня по плечу Базанов. — Хоть один мужчина нашелся.

— Я благодарна Виктору Алексеевичу, — призналась мне потом Галя (мы стояли вдвоем, зажатые в угол танцующими). — Игорь такой человек. Вы сами знаете. Без помощи Виктора Алексеевича ему бы трудно пришлось. Игорь всегда в него верил, столько о нем хорошего рассказывал. Ведь не всем так везет с руководителями, правда?

При чем это? — подумал я. — Рядом с такой женщиной последний дурак способен на чудеса. Но Игорь не дурак. Да вы ему цену не знаете, милая Галя. С другим руководителем он бы еще быстрее диссертацию защитил.

Я понимал, что несправедлив к Базанову, но меня понесло с чудовищным ускорением — в бесконечность ее широко распахнутых глаз. Со мной иногда случалось: я терял ощущение времени и реальности. Каждому из них, моих по-разному удачливых сослуживцев, выпало редкое счастье, и внезапные вспышки, когда я готов был бог знает на какие глупости, объяснялись, видимо, чувством зависти, ослеплением ярким светом, направляемым всякий раз не на меня. Не хватало только поцеловать ее на глазах у мужа.

Мы стояли с Галей в углу, у окна, за которым открывалась постепенно поглощаемая ночью городская панорама. Первые ряды бесконечного лабиринта панельных построек начинались прямо через дорогу. Они лепились на пологом склоне, вывернутом, точно лопасть пропеллера. Городской пейзаж напоминал построенную в пустыне гигантскую промышленную установку. Я чувствовал себя пассажиром Аэрофлота, навсегда оставившим где-то там, далеко позади, единственный на белом свете по-старомодному уютный дом, где меня любят, понимают и ждут.

— Чему улыбаетесь? — спросила Галя.

— Вспомнил, как мы с вашим мужем и с Виктором Алексеевичем ехали однажды по пустыне. Он не рассказывал?

— Нет.

— Ехали ночью. Звезды до самого горизонта. Пустота. Шофер остановил машину, заглушил мотор, мы вышли и увидели, что земля маленькая и круглая, а человек — песчинка.

— Страшно?

— Не то чтобы страшно.

К нам подошел Рыбочкин.

— Я рассказываю Гале о том, как мы ездили в пустыню.

— Было дело, — настороженно заметил Рыбочкин.

Столь отвлеченный характер разговора, который я вел с его женой, вряд ли пришелся ему по вкусу. Видимо, он что-то заподозрил. Попытку п о к у ш е н и я. Мы с Галей слишком долго разговаривали.

— Поехал бы снова? — на всякий случай спросил я.

— А на фиг?

— Ну, мало ли. В командировку.

— Запросто.

Передо мной стоял стареющий представитель дворовой шпаны, каким Рыбочкин, несмотря на остепененное положение, по-прежнему становился всякий раз, когда число собеседников превышало одного.

— Говорят, пустыня тянет к себе.

— Может, какого дурака и тянет, — добил последние остатки нашего лирического настроения Рыбочкин.

Как она все-таки могла жить с этим кретином? Пусть он тысячу раз надежен и предан. Как можно с ним жить?

— Мне бы хоть раз побывать там.

— Побываете, — пообещал я. — Попросите Игоря взять вас как-нибудь с собой.

Рыбочкин затянулся сигаретой (обычно он не курил, только когда выпьет, в компании), жестом собственника, охраняющего от порчи цветок, отогнал дым от Гали и, слава богу, на этот раз промолчал. Сына отправили к бабушке, в комнате разрешалось курить.

Если бы мужем ее был не Рыбочкин и мы не отмечали сегодня его защиту, я, честное слово, сам бы предложил Гале поехать в далекий, не знающий прохлады южный городок — в страну несмолкающей музыки, которая, может, сумела бы не только успокоить, примирить с жизнью, но и сделать нас более счастливыми.

Особенно не любил Рыбочкин рассуждений об искусстве — вообще любых разговоров на эту тему, если только речь не шла о конкретном сюжете книги или картины. Я бы не сказал, что он оставался равнодушным. Напротив, такие разговоры действовали на Рыбочкина как красное на быка. Кем бы они ни велись, он однозначно воспринимал их направленность: они велись п р о т и в него. Тем не менее такие разговоры постоянно происходили в его присутствии, поскольку Рыбочкин в с е г д а находился в комнате, на своем рабочем месте, а Базанов всегда говорил о том, что его занимало в данное время, в частности о тех проблемах, которые он выносил из капустинской мастерской.

Виктор знал эту особенность Игоря, но всякий раз затевал с ним спор. То ли забывал, то ли не мог сдержаться.

Рыбочкин изо всех сил старался отвечать вежливо, но губы его при этом упрямо сжимались, взгляд становился непроницаемым. Словом, базановская несдержанность постоянно таила в себе угрозу п о к у ш е н и я на его, Рыбочкина, суверенные права экспериментатора, человека земного и реалистически мыслящего. Нужно было знать виртуозную способность Виктора связывать между собой разнородные понятия и предметы, чтобы понять причину аллергической реакции, которой крепкий организм Рыбочкина отвечал на подобные провокации. П о к у ш е н и е, исходящее от Базанова, выступало в утонченной (и поэтому наиболее опасной) форме и с к у ш е н и я, желания заразить Рыбочкина тем, чем он вовсе не хотел заражаться. Руководитель и его сотрудник оказались людьми разных культур, различных душевных состояний. Каждый из них прочно обосновался на своей территории и ни за что не желал покидать ее. Если Рыбочкин превосходил Базанова в повседневном, истовом своем труде и размеренном образе жизни, то Базанов, безусловно, был выше Рыбочкина во всем, что касалось наиболее общих проблем бытия. Рыбочкин был скромен, сдержан, обладал обостренным чувством собственного достоинства и питал отвращение ко всякого рода фальши и лжи, а Базанов отличался размахом, начитанностью, восприимчивостью к новым идеям и никогда не затухающим любопытством.

Окажись у Базанова десяток-другой разных учеников, его всегда избыточный педагогический темперамент нашел бы для себя вполне достойный выход и применение, распределился наиболее разумным образом. Он бы не стал пичкать несчастного Рыбочкина тем, в чем нуждались, видимо, другие, увы, не попавшие в число его сотрудников.