Александр Русов - Иллюзии. 1968—1978 (Роман, повесть)

Через несколько дней после совместного с Романовским чаепития у Базановых позвонил Капустин:

— Не знаешь, куда Витька пропал? На работе никто не подходит, дома тоже не могу поймать. Его благоверная меня не жалует. Нет его! — и трубку бросает.

— Он в Новосибирск улетел. В командировку.

— Надолго?

— Кажется, дней на десять.

Капустин покряхтел, посопел в трубку, потом произнес разочарованно:

— Тогда хоть ты приезжай.

— Что-нибудь стряслось?

Капустин только хмыкнул в ответ. Я почувствовал себя задетым.

— Ладно, как-нибудь.

— Не как-нибудь, а сегодня. Сейчас. Буду ждать в мастерской.

Создан новый шедевр, — решил я. — Капустину не терпится показать избранному кругу зрителей. За неимением таковых сгодится и Алик Телешев. Сукин сын, — думал я. — Кто познакомил тебя с Базановым?

Дверь мастерской долго никто не открывал. Наконец раздались ухающие по деревянным мосткам шаги, щелкнул замок, на пороге возник Капустин. Он кривил губы в усмешке, подтягивая штаны.

— Черт, так и знал, что именно сейчас позвонишь. Стоило только в сортир пойти. Садись вот, читай.

Он протянул рассыпающиеся листы, которые некогда были книгой.

— Завтра должен вернуть. Витьке хотел показать, но раз его нет, читай ты. Потом перескажешь.

— Сам не можешь?

— Читай, читай, — усмехнулся он.

Книга оказалась старинная, без начала и конца. Странная смесь «правдивых историй» и наукообразного трактата, посвященного истории открытия загадочного «чешуйчатого» вещества, обладающего магическими свойствами. Уцелевший текст начинался словами «пошел Фарлаф на Карпово болото», я запомнил их в связи с новой капустинской скульптурой «Фарлаф на Карповом болоте».

В отличие от раннего «Икара», лицо Фарлафа было тщательно вылеплено из глины и чем-то походило на «Портрет доктора химических наук, профессора В. А. Базанова», но только сильно уменьшенный. Между прочим, почти все аллегорические мужские персонажи капустинских скульптур напоминали Витю. Фарлаф стоял по колено в болотной жиже, держа в пригоршне добытые с превеликим трудом чудотворные «чешуйки», о которых говорилось в книге. Они могли вылечить любое заболевание, дать женщине способность рожать четырех детей в год, а мужчине — необыкновенную силу, спасти народ от моровой язвы, воскресить тех, кто умер, но не погребен. Только Фарлафу ничем не могли помочь, и его постепенно засасывала болотная топь.

— Ну, Ваня, — сказал я, перелистав страницы, — из-за какой-то книжки заставил меня ехать через всю Москву.

— Ты почитай, почитай, ученый человек, — тряс головой Капустин.

— Сегодня ведь не первое апреля.

— Семнадцатое мая, — взглянул Капустин на календарь.

За историей Фарлафа следовал рассказ о простодушном, отважном Ионе. Безымянный автор подробно описал трудности, встречающиеся на его пути, все искушения и беды, само преодоление которых стоило дороже любых волшебных чешуек, необходимых бедному Ионе лишь затем, чтобы разбогатеть и жениться на царской дочке.

— Вот она, ваша химия. Вся как есть тут.

Капустин улыбался и, довольный, поглаживал бороду.

— Не знаешь, что с Витькой? Неприятности опять? Заходил тут как-то, жаловался. Это ведь ясно, — тянул чай из блюдца Капустин. — Меня тоже не понимают. Ругают — не понимают, хвалят — не понимают. Что привычно, то замечают, а до остального никому дела нет. Времени у людей не хватает, чтобы подумать. Все несутся куда-то, спешат. У вас-то, поди, все определеннее. Хоть что-то доказать можно.

— У нас можно доказать почти все.

Базанов в Новосибирске, в Академгородке. На обороте фотографии надпись: «Под сигмой Академгородка». Новосибирская сигма — символ единения науки и практики, человека и природы, всех людей. Обидевший в лесу белку в двадцать четыре часа лишается прав гражданства. Белку нельзя обидеть. Каково узнать такое Базанову? Он теперь — как чувствительная мимоза, реагирует на малейшее внешнее раздражение. Как узник концлагеря, выпущенный на свободу. Или обреченный больной. И вся его вальяжность — только сверху, а внутри — сплошной комок нервов.

Январев ему как-то сказал:

— Сам виноват, что до такой степени обострил отношения с Максимом Брониславовичем. Вспомни, как разговаривал с ним.

— Хорошо еще, что вообще мог тогда разговаривать, — пошутил Базанов. — Тяжел оказался медведь. Так навалился, что не продохнуть. А на вид такой щупленький старикашка.

Профессор хорохорится. Профессор изображает из себя супермена. Улыбается в объектив: чи-и-и-з!

Хроника событий. Как говорится, этапы большого пути.

Пламенное выступление Романовского:

— Пусть чувствуют себя посрамленными те, кто не верил в «термодинамическую химию»!

Старая власть уже ощущает неустойчивость своего положения. Стучит часовой механизм адской машины. «Железная пятерка» готовится к боевым действиям. Базанов дописывает докторскую диссертацию. Разумеется, об этом не знает никто в институте, кроме Рыбочкина. Но события грядут — это чувствуют все. Нужно к чему-то готовиться, что-то предпринимать, иначе волна сметет подчистую.

Самое старое, слабое и потому уязвимое звено — начальник отдела № 2 Станислав Ксенофонтович Кривонищенко. Несмотря на то, что по своему влиянию и весу он — второй после Френовского человек. Или благодаря как раз этому обстоятельству. Деваться некуда. Необходимо чем-то жертвовать, что-то менять, разряжать обстановку. Если потом что случится (а ведь непременно случится!), спросит кто (обязательно спросит!): вы-то куда смотрели, товарищи, какие меры принимали? — чтобы можно было ответить: вперед смотрели, в самую точку, и меры принимали соответствующие. Прежде всего определенные перемены выгодны Максиму Брониславовичу Френовскому. Что, если и новый начальник отдела станет поддерживать его? О какой предвзятости можно тогда говорить?

И наступает день, когда новое время (до чего быстро стирается позолота, и как утомительно долго служит свиная кожа) говорит устами самого Станислава Ксенофонтовича такие высокосознательные слова:

— Пора молодежи уступать место. Пусть молодежь поработает. Дорогу молодежи!

И все в таком духе. Формулировки шлифуются, высокосознательные слова доверительно сообщаются каждому, кто является на прием к Станиславу Ксенофонтовичу. В разыгрываемом спектакле они играют двоякую роль. Примерно ту же, что и заводское письмо в руках у Френовского с отказом осваивать установку, и роль пистолета, врученного арестованному офицеру былых времен: лучше почетное самоубийство, нежели позорное разбирательство. Словом, Станислава Ксенофонтовича как бы не смещают вовсе — он уходит сам, добровольно, исполненный сознания с честью выполненного долга.