Александр Русов - Иллюзии. 1968—1978 (Роман, повесть)

В один из тех дней Базанов вернулся с работы домой, лег на диван, отвернулся лицом к стене и пролежал без малого месяц. Это был его первый микроинфаркт.

В последние наши с Виктором совместные посещения капустинской мастерской их споры носили особенно ожесточенный характер. Базанов возбуждался до крайности и даже по дороге домой все никак не мог успокоиться. Шумел, размахивал руками, орал на всю улицу.

— Все мы рвемся куда-то, требуем для себя привилегий, предъявляем непомерные претензии. А чего нам на самом деле не хватает? Культуры. Натащили кусков, устроили свалку. Каждый в свой карман тянет. Цельной культуры нет. Нет ее! Словно забыли о пройденном человечеством пути. Равняемся друг на друга, вместо того чтобы тянуться к вершинам. Не деньги, не должности нам нужны — элементарная культура.

И это Базанов! Если ему недоставало культуры, то что говорить об остальных? О Январеве, Гарышеве, Меткине, Валееве, Крепышеве — о том новом поколении институтских руководителей, которое так решительно заявило о себе в последнее время и о котором старик Романовский сказал как-то в сердцах: «воинствующая недокультура». Рыбочкин держал свою линию: «Хорошо рассуждать на сытый желудок». Виктора эта фраза приводила в бешенство.

— Грубо чувствуем. Примитивно мыслим. Забыли, что такое добро. Ведем себя, как дикари. Когда-нибудь за все это придется дорого заплатить. Уже платим. Знаете, кто мы? Рыбы, выброшенные на берег.

Как легко догадаться, это продолжение базановского монолога. Его категорический стиль периода войны с Френовским. Позже он не сказал бы так. Вообще в последнее время Базанов сделался молчалив, мягок, лоялен, точно поддерживал себя исключительно с помощью успокоительных средств. В черные времена он напоминал ретивого бычка, ловко отражающего удары и всегда готового к нападению, но когда жизнь отпустила его, даровала свободу, деньги, власть, он все чаще выглядел вялым, покорным, словно придушенным. Какая-то обесцвеченность появилась в лице и в глазах. Сорокалетний мужчина выглядел обессилевшим, измученным болезнями старцем, с трудом несущим бремя прожитых лет.

Иногда, по давней памяти, он вдруг взбрыкивал, говорил что-нибудь резкое, принимался ухаживать за женщинами, но это был уже не тот Базанов, совсем не тот. Микроинфаркт, связанные с ним осложнения, головокружения, обмороки, спутанность мыслей. Ему требовался основательный, длительный отдых. Один раз в году он ездил лечиться в санаторий — необходимая, но, видимо, недостаточная мера.

Когда 29-ю лабораторию М. Б. Френовского преобразовали в 21-ю лабораторию поисковых исследований, значительно увеличив ее за счет сокращения числа лабораторий в отделе с девяти до семи (Калабина и Вектурова проводили на пенсию под предлогом укрупнения подразделений), Базанов вместо радости испытал полную растерянность, будто ждал совсем иного. Будто затраченные усилия и конечные результаты столь не соответствовали друг другу, что он не мог даже уловить между ними реальной связи.

Сдавливавшее шею ярмо, к которому он долго, мучительно привыкал, сначала воспитало, а затем поддерживало в нем упорство и ненависть — главные источники силы той поры. Теперь ему некого было ненавидеть. Он пытался расслабиться и рухнул, не выдержал релаксации. Наверняка все его болезни были от этого.

Пример Базанова лишний раз подтверждает, что коренным образом менять свой образ жизни в сорок лет так же опасно, как в восемьдесят пять переселяться из одной части света в другую, как в любом возрасте стремительно погружаться на большую глубину, а потом резко всплывать на поверхность. Не выдерживают барабанные перепонки, вскипает кровь, наступает паралич, глухота, гибель.

Возможно, в сложившихся обстоятельствах имелся только один способ уцелеть, остаться сильным и уверенным в себе — это путь Френовского. Но не Виктора.

Я прокручиваю ленту времени лет на десять назад. Большой компанией мы являемся в его дом и застаем родителей — Елену Викторовну и Алексея Степановича, а также младшего брата Володю. День рождения, судя по всему, хотя Базанов тщательно конспирируется.

— Какой там повод! Не выдумывайте. Просто хорошая погода — вот и весь повод. Всегда приятно видеть старых друзей.

Наверно, и близким строго-настрого повелел: никаких упоминаний о дне рождения. Сама мысль, что люди в поисках подарка станут, высунув язык, носиться по магазинам или почувствуют себя неловко теперь, явившись с пустыми руками, была ему неприятна.

Все-таки постепенно прорывается, обнаруживается. Правда, по-прежнему никто не произносит нежелательных для Базанова слов, никто не поздравляет, но все чего-то желают.

Елена Викторовна — счастья:

— Тебе, сынок, твоей семье: Ларисе, Павлику.

Володя, как всегда, бесцветно:

— Старик! Будь здоров!

Алексей Степанович:

— Присоединяюсь. Мой отец, твой дед, говаривал, что счастлив может быть только тот, кто в своем деле первый.

Лариса:

— Желаю, Витенька, победить. Знаешь, что я имею в виду. — (Это знал не только Виктор, но и все сидящие за столом.) — Ты победишь, я верю.

Кто-то пропел:

— Чтоб со скорою побе-е-дой…

Кто-то, уже изрядно набравшись:

— Виктор — значит «победитель».

Игорь Рыбочкин, с присущим ему лаконизмом:

— Виктор Алексеевич!

Базанов:

— За нас!

Звон рюмок, несмолкающий шум голосов. Пили за победу, желали победы, ждали ее, и вот она наконец пришла. Явилась во всем своем блеске.

— Знаешь, Алик, иногда мне кажется, что я прожил не одну, а несколько жизней.

Насчет н е с к о л ь к и х жизней он явно преувеличивал. Всего две. Одну до победы, другую после. И обе лежали теперь передо мной на столе. Жизнь в фотографиях.

Не только его. Моя — тоже.

Фотографии разных людей — это и ты сам, отраженный в чьих-то глазах, улыбках, нахмуренных бровях, неестественных позах. Разные люди по-разному смотрят на тебя, нажимающего кнопку затвора. И потом в невидимом фокусе, в вынесенной за пределы фотографии точке сопересечений разнообразных взглядов различаешь собственное изображение, точно интерференционную картину, возникшую благодаря множеству световых наложений, или как подвешенный к дирижаблю портрет, вспыхивающий чудесным ночным видением в послевоенном праздничном небе, пронизанном острыми спицами прожекторов.

Придя ко мне за фотографиями, Павлик попросил помочь ему разобрать бумаги отца. Кажется, его мучила совесть.

— Я пытался сам, но есть записи, связанные с работой. Отец, очевидно, собирался что-то сделать и не успел.

— Хорошо, Павлик. Если чем-нибудь смогу помочь. Как Ирочка?

— Ужасно. Она так пережила. Не желает больше видеть меня. Говорит, что больше не любит.