Владимир Беляев - Дом с привидениями

– Не очень приятно, – сказал я тихо.

– То-то, – сказал Марущак и хлопнул меня по ноге. Ладонь его задела дуло пистолета. Марущак прикоснулся к нему через брюки еще раз и спросил: – А где ты пугач этот достал?

Я вытащил пистолет и сказал:

– Да разве ж это пугач? Это же зауэр!

Марущак взял у меня пистолет и, нажав защелку, вытащил из рукоятки обойму. Он положил ее на скамейку и оттянул назад пистолетный ствол. И сразу спустил курок. В глубине ствола звонко щелкнул боек.

– Ничего. Пружина сильная. Только смазывать да чистить надо почаще. А патронов много?

– Штук десять осталось.

– Плохо. Запасайся еще. Их, верно, трудно достать?

– Чего ж трудно? От браунинга второго номера свободно подходят.

– Правда? – удивился Марущак. – Тогда хорошо. Я эту систему не встречал еще. Немецкая, видно. За-у-эр! – сказал он медленно. – Ну да, немецкая.

– Я его у одного хлопца на голубей выменял. А тот хлопец, когда немцы с Украины убегали, его на улице возле семинарии нашел. Видно, обронил со страху какой-нибудь немец…

– Может, обронил, а может, выбросил, чтоб легче было удочки сматывать, – согласился Марущак.

– Товарищ Марущак! – спросил я осторожно. – А если я в комсомол поступлю, мне разрешат его в кобуре носить?

– А чего ж! Будешь комсомольцем, запишут в твою чоновскую карточку номер – и все.

Помолчав, Марущак с улыбкой спросил меня:

– Обиделся на меня давеча?

– Чего?

– Ну, чего! За то, что с собрания тебя попросили?

– Ну… пустяки…

– Ты, брат, не обижайся… Дружба дружбой, а табачок врозь. Сам понимать должен. Мало ли…

– Я понимаю.

– Понимаешь – значит, молодец!

И не успел я опомниться от похвал Марущака, как он спросил:

– Ты давно в этом городе живешь?

– С шестнадцатого года.

– Сюда, к нам, недавно переехал?

– Недавно.

– А раньше ничего не слыхал про этот дом?

– Один хлопец брехал мне, что здесь будто бы привидения, но я ему не верю. Еще наш директор трудшколы Валериан Дмитриевич Лазарев рассказывал нам, что никаких привидений на свете нет, что все это чепуха.

И я подробно рассказал Марущаку о нашем любимом историке.

Марущак выслушал меня очень внимательно, а потом спросил:

– Видно, Лазарев ваш очень ученый человек?

– Ну, спрашиваете! Он все знает. Где какая башня, кто ее построил, в каком году. А про Старую крепость сколько он нам всего порассказывал… А про Устина Кармелюка!..

– Вот бы свел ты меня к нему! Я люблю про старину слушать! – сказал Марущак.

– Хотите, правда? Так давайте пойдем.

– Ну и прекрасно. Он далеко живет?

– Не очень. Возле Кишиневской, там, где клуб комсомольский.

– Завтра пойдем?

– Пойдем! – охотно согласился я.

Мне стало радостно, что я приведу к Лазареву Марущака, этого рослого, плечистого курсанта в военной форме. Пусть Лазарев увидит, какие теперь у меня приятели. Это не какой-нибудь Петька Маремуха. Это Марущак. Он Петлюру бил.

Я понял, что пропажа ложек обнаружена, как только Марья Афанасьевна появилась у меня в кухне. Она зашла внезапно, сильно толкнув дверь, сердитая и озабоченная. Я едва успел сунуть в карман скользкий, блестящий зауэр; как раз перед этим я разбирал и смазывал его оружейным маслом.

Тетка подошла к плите и открыла духовку. Она засунула туда руку и с грохотом выдвинула на жестяную дверцу все мои инструменты. Я с тревогой следил за ее движениями, а потом не удержался и спросил:

– Что вам надо, тетя? Что вы ищете?

Тетка затолкнула обратно в духовку инструменты и громко захлопнула дверцу. Она сдернула с плиты бумагу и, отодвинув пальцем в сторону чугунные конфорки, заглянула внутрь.

– Что вы ищете? – повторил я.

– Ты не брал ложек, Василь? – спросила тетка. Голос у нее был расстроенный, жалобный.

– Каких ложек?

– Да тех, серебряных.

Я молча покачал головой. Смалодушничал. И как я ругал себя потом за это! Ведь проще всего было сознаться, и никакого шума не было бы.

– Понимаешь, пропали ложки, – продолжала тетка. – Три есть, а остальных нет. Я думала – может, у тебя случайно.

– Зачем мне ложки, тетя? – сказал я как можно спокойнее.

Она поверила и ушла. Совестно да и незачем было заходить в комнаты к родным. Я оставался в кухне. Я хорошо себе представлял, как тетка роется в сундуке, в десятый раз выдвигает все ящики буфета, заглядывает под кровати. Ложки были ей очень дороги. Самая ценная вещь в нашей семье. Я знал это, но пойти и признаться тетке у меня не хватило силы.

А погодя, когда затих в комнатах грохот ящиков, ко мне вошел отец. Я знал, что он зайдет, и приготовился к этому, но было очень тяжело выдержать первый его взгляд.

Войдя, отец плотно закрыл за собой дверь и сел на табуретку посреди комнаты.

– Василь!

– Что, тато?

– Давай поговорим с тобой, как товарищи. Скажи, ты взял ложки?

– Не брал, тато! – сказал я, колеблясь.

– Правда, не брал?

– Правда!

– Ну, а кто ж их взял?

– А я знаю? Может, украли.

– Кто мог их украсть, как ты думаешь?

– А я знаю? Может, чужой кто… Нищий.

– Василь, ты же знаешь, что нищие сюда не заходят: часовой нищего не пустит.

– А может, он через окно залез, когда тетки не было?

– Я спрашивал. Марья Афанасьевна говорит, что она еще ни разу окон на улицу не открывала.

– Ну, тогда я не знаю.

– Василь, сознайся сам, я тебе слова не скажу, вот посмотришь.

Еще минута, и я бы сознался, но не знаю, что меня дернуло, и я, отворачиваясь, промямлил:

– Мне не в чем сознаваться, тато.

– Не в чем? – Голос отца дрогнул. – Василь, скажи тогда, на какие деньги ты пировал у Шипулинского?

– Я взял взаймы у Петьки два рубля.

– У какого Петьки?

– У… Маремухи.

– Из Старой усадьбы?

– Ага.

– Правда, взял взаймы?

– Правда… А еще он мне рубль дал за голубей.

– Хорошо. Идем к нему.

– Куда?

– К Маремухе.

– Да его дома нет.

– Ничего. Найдется! – И очень спокойно отец надел соломенный картуз.

Едва передвигая ноги, я вышел за отцом во двор. Уже окончились занятия, и курсанты в ожидании обеда играли на площадке в футбол. Мелькнула среди играющих фуражка Марущака, и я отвернулся. Мне казалось, что курсанты уже обо всем знают.

Я шел за отцом, опустив голову, как арестант.

Скоро мы придем к Маремухе. Там, на глазах у Петьки, его отца, старого сапожника Маремухи, и Петькиной мамы, выяснится все. Все узнают, что я не только вор, но и трус.

Два квартала мы шли молча.

Только поравнялись с усадьбой ремесленного училища, показалась за углом мастерская Захаржевского. Сейчас меня увидит Котька Григоренко. Ведь это он, наверное, громыхает там кувалдой?

У афишной будки отец круто остановился.

– Василь! Мне стыдно за тебя, пойми. Я не хочу тебя позорить. Ты мой сын, Василь, а я коммунист. Я хочу, чтобы ты вырос правдивым и честным хлопцем. Когда я был в твоем возрасте, мне жилось куда тяжелее, но я никогда не обманывал своего отца, не обманывай и ты меня.