Владимир Беляев - Дом с привидениями

– Э, да у тебя здесь шикарно! – заходя ко мне в гости на балкон, сказал Коломеец. – Как в тропическом лесу. И лианы растут! – Коломеец потрогал виноградную лозу, обвивавшую железный кронштейн, и, опершись на шаткие перила балкона, посмотрел вдаль.

Днестр отсюда не был виден, он протекал глубоко в лощине, зато можно было хорошо разглядеть бессарабское село на том берегу.

– Знаешь что, молодой человек? – сказал, обернувшись, Коломеец. – Мне здесь определенно нравится: пейзаж, воздух и все такое – словом, я поселюсь с тобой. Не возражаешь?

– А чего ж мне возражать? Давай перебирайся! – ответил я радостно.

Когда уже совсем стемнело, мы с Коломейцем разложили поудобнее рядышком оба матраца и начали укладываться.

Несколько минут мы лежали молча. Над ухом у меня тонко прозвенел комар. На бессарабском берегу протяжно пели грустную молдавскую дойну.

– Словно хоронят кого-то, – сказал я.

– Чего ж им веселиться? – ответил Коломеец. – Жмут их, бедняг, румынские бояре, жмут жандармы, попы всякие, – от такой, брат, жизни краковяк не спляшешь.

– А ты как думаешь: Бессарабия когда-нибудь будет советской? – спросил я у Коломейца.

– Рано или поздно – весь мир пойдет по нашему пути! – затягиваясь цигаркой, мечтательно сказал Коломеец. – А Бессарабия – тем более. Это же наш край. Ты разве не знаешь, что румынские бояре захватили ее жульнически, когда мы генералов колошматили?

Налетел ветер, и верхушки тополей под балконом тихо зашелестели, заскрипел флюгер на крыше. Ветер обдал меня табачным дымом. Коломеец лежал на своем матраце, до подбородка натянув ворсистое солдатское одеяло. В зубах его тлел огонек папироски. Он сжимал ее крепко, как старый, заправский курильщик. Я смотрел искоса на Коломейца и завидовал ему: всего на три года меня старше, а куда там. Вот я никак не могу научиться курить, сколько раз пробовал и каждый раз бросаю. Какое удовольствие глотать противный табачный дым? Долго после него во рту погано, в горле першит и есть не хочется. Какая бы ни была вкусная еда – все равно что бумагу жуешь.

– Хорошо ему, черту, было здесь. Один, а такой дом имел! – сказал Коломеец.

– Кому? – не понял я.

– Да этому, Григоренко.

– Кому, кому?

– Ну чего ты закомукал? Помещику здешнему, Григоренко.

– Какой это Григоренко? Ты его знаешь?

– Еще бы! – ухмыльнулся Коломеец. – Каждую субботу к нему в гости приезжал, а на этом балконе мы чай…

– Нет, правда. Ты его не знаешь?

– Откуда я его могу знать? Вот чудак! – обозлился Коломеец. – Что я – помещичьего роду или исправник какой? Мне сегодня Шершень рассказывал, что этим имением владел пан по фамилии Григоренко.

– А он не доктор ли, случайно, был?

– Он?.. Подожди… Подожди… Шершень мне что-то говорил и о докторе. Дай припомнить. Нет, этот помещик сам не был доктором, а у него брат был в городе – доктор медицины или что-то в этом роде. А ты что – знаешь его?

– Еще бы!

И я рассказал Коломейцу, за что был расстрелян большевиками доктор Григоренко.

– Смотри, мерзавец какой, – удивился Коломеец. – Значит, оба брата были нашими врагами! Один большевиков Петлюре выдавал, а другой и посейчас людей на той стороне мучит.

– А разве помещик на той стороне?

– Ну!.. В том-то и фокус, милый. Его отсюда, из имения, как Советская власть установилась, крестьяне выгнали, имение под совхоз, а он собрал манатки да и перемахнул на другой берег. И живет сейчас у бояр припеваючи. И на той стороне ведь его имение.

– То, что видно отсюда?

– Ну да. Все его, собственное. А племянничек у нас? У медника, говоришь, работает?

– Ага. У Захаржевского.

– Все они, сукины дети, орабочиваются сейчас! – сказал Коломеец. – Без стажа-то им зарез. Ни в вуз поступить, никуда. Вот и подстраиваются.

– Этот Котька и в совпартшколу ходит.

– А что ему делать в совпартшколе?

– Он к садовнику Корыбко ходит…

– Постой, я этого паныча, кажется, видел… Он такой смуглый, ловкий!

– Да, да!

– Ну, значит, он самый. Я пришел как-то в спортзал и вижу – на брусьях незнакомый паренек раскачивается. «Что вам, говорю, гражданин, здесь нужно? Посторонним, говорю, сюда вход воспрещен». А он забросил ноги на брусья и отвечает: «Я, говорит, не посторонний. Я к вашему сотруднику, садовнику Корыбко, пришел». Значит, он и есть последний из могикан?

– Он совсем не Могикан, его фамилия Григоренко…

– Ох, Василь, Василь! – рассмеялся Коломеец. – Да ты, я вижу, совсем необразованный. Чудак-рыбак.

– Эй, Никита! – донесся из комнаты чей-то глухой голос. – Ты скоро заснешь в своем скворечнике? Сам не спишь, так хоть людям не мешай.

Не обращая внимания, Коломеец продолжал:

– Почему я назвал этого Григоренко последним из могикан – вот вопрос? А потому, что он есть последний отпрыск вымирающего класса помещиков и феодалов. Таких субъектов на нашей земле больше не будет. Понял?

Я ничего не ответил. Не хотелось, чтобы из комнаты, где спали курсанты, прикрикнули и на меня.

На той стороне Днестра по-прежнему пели протяжную дойну. «Пока я здесь работаю, – подумал я, – этот прохвост будет отбивать у меня Галю. А Галя, может, до сегодняшнего дня еще не знает, что я уехал, что меня нет в городе. Надо будет обязательно написать Гале письмо!» – решил я, засыпая.

Но прошло много дней, а я все никак не мог написать Гале. Утром, только всходило солнце, я бежал к Днестру, раздевался на скалах и с разбегу прыгал в быструю воду, фыркал, мылся в ней, прогоняя остатки сна, затем мчался в столовую, где звенела уже посуда. Кормили нас по утрам просто, но сытно – мамалыгой. Давали мамалыгу с разными приправами: то с кислым молоком, то с холодным компотом из сушеных фруктов, то со вчерашним холодным борщом, то политую сметаной, то приносили ее на стол плавающей в свежем парном молоке утреннего удоя, то накладывали в миски посыпанную румяными, шипящими шкварками.

И каждый раз она была вкусная, рассыпчатая, горячая, ослепительно желтого цвета, дымящаяся, пахучая! Она возвышалась янтарными глыбами в глубоких алюминиевых мисках, привезенных нами из города.

Плотно поев такой мамалыги, нельзя было болтаться без дела. Работа так и прилипала к рукам, веселая, дружная работа у молотилки, среди запахов свежей пшеницы, под песни сельских девчат, шуршанье приводного ремня, посапывание задымленного локомобиля на совхозном току, под горячим летним солнцем, в нескольких десятках шагов от быстрого и прохладного Днестра.

На обед нам тоже подавали мамалыгу, но только уже вместо хлеба к первому и второму. Повар резал ее, густо сваренную, кирпичиками и, пока мы купались после работы, расставлял кирпичики этой мамалыги возле каждой миски.

После обеда было очень жарко, невозможно было усидеть в накаленном солнцем доме. Мы расходились по совхозному саду и отдыхали кто на густой траве под высокими тополями, кто в пустых прохладных амбарах на охапках сухого прошлогоднего сена. Тихо становилось в послеобеденное время в совхозе: пастухи угоняли весь скот к Днестру, коровы стояли там по колено в холодной воде, изредка обмахиваясь хвостами от назойливых слепней, лошади пережевывали в конюшнях овес. Весь огромный совхозный двор был заставлен пустыми подводами. Засыпав лошадям корма, конюхи уходили кто в село, кто в сад.