Всеволод Кочетов - Чего же ты хочешь?

Что ж, пусть пилят-подпиливают, надо только, чтобы не хозяева браунов и россов в конце-то концов воспользовались результатами, а мы, немцы, обязаны на этот раз снять плоды с нивы всеобщих усилий.

Возвратясь в отель, Клауберг входил в вестибюль в превосходном настроении. Его уже знали и швейцары, и те малые разбойного вида, которые принимали пальто и плащи в гардеробе, и официанты в баре и в ресторане. Не скупясь, он раздавал на чай, и ему почтительно кланялись: господин профессор!

Проходя на этот раз через вестибюль, он скользнул взглядом по лицам людей у киоска сувениров, у справочного бюро, просто толкавшихся в вестибюле и, уже нажав на кнопку лифта, ощутил непроизвольную, беспокоящую работу памяти. В чем дело? Вставляя ключ в дверь своей комнаты, он вспомнил: там, внизу, мелькнуло лицо… знакомое, очень знакомое лицо!… Оно не из сегодняшних дней – из давних, может быть, даже очень давних, но каким-то странным образом еще совсем на днях возобновлявшееся в памяти. Он стоял среди комнаты и, ударяя ключом по ладони, старался поймать кончик ускользающего воспоминания.

Наконец не выдержал, вернулся к лифту и спустился вниз. Он вглядывался в лица всех, кто был в вестибюле. Но того лица среди них не увидел. Оно должно было быть бесцветным, в мелких чертах, с белесыми прядками над лбом. Память ему это возвратила: мелкие черты, белесые прядки. Вот дьявольщина! Почему такая острая потребность вспомнить этого человека? И когда это могло быть? Война? После войны? Россия? Германия? Испания? Свой? Чужой? Далекий? Близкий?

Появился Юджин Росс, тоже с очень знакомым парнем. Круглое лицо в веснушках, добродушно улыбающееся.

– Добрый вечер, господин Клауберг,– сказал парень по-английски.

«А,– вспомнил Клауберг,– это же сын того ученого редактора „Вестника“, у которого был устроен прием в честь группы. Зародов, кажется…»

– Здравствуйте, – ответил он, вглядываясь в лицо зародовского отпрыска.– Аркадий?…

– Геннадий!

– Мы пробовали новую пленку для вечерних съемок,– сказал Юджин Росс. – Геннадий тоже, оказывается, занимается фотографированием.

– Да нет, я просто так, по-любительски. Фотоматериалы порчу.

Клауберг не слушал, о чем они ему говорили; он раздумывал о своем, продолжая оглядываться на тех, кто был в вестибюле.

– Что? Иконы? Какие иконы? – Он как бы очнулся, услышав слова об иконах, обращенные к нему.

– Геннадий говорит, что знает одного большого специалиста по иконам.

– Да, да,– подтвердил Генка.– Богатое собрание. Может быть, ни у кого в частных руках такого больше и нет.

– Интересно, – согласился Клауберг. – А его нельзя повидать?

Сюда привести, например?

– Можно и сюда. Но лучше съездить к нему домой. Все самое ценное у него в сундуке под замком. Захватить бутылочку виски и махнуть в Кунцево.

– Кунцево? Это за Москвой?

– Нет, в самой Москве. Только на окраине.

– Хорошо,– сказал Клауберг. – Надо будет съездить. – И вновь все это исчезло с его глаз: и Юджин Росс, и Геннадий Зародов, и все иное вокруг, у кого или у чего не было мелких черт на лице и белесых прядок над лбом. Все отчетливее, все яснее вставало перед ним это тревожно знакомое лицо.

К нему в комнату постучалась Порция Браун.

– Господин Клауберг, – сказала она; садясь на диванчик,– ну как у нас идут дела? В каком они сейчас состоянии?

– Домой торопитесь?

– Нет, нисколько не тороплюсь. Просто интересно.

– Мне кажется, что для вас, мисс Браун, в Москве отыскалось кое-что более интересное.

– Что же именно? – Она рассматривала свои ногти.

– Вы сами знаете.

– Я вас предупреждала, Клауберг, давно предупреждала, не в свои дела не соваться. – Она подняла на него голубые холодные глаза. – Я не выслеживаю вас, когда вы целыми днями пропадаете неведомо где. Почему же вы нюхаете возле моих дверей?

– Потому что то, чем вы занимаетесь, уважаемая, русские очень не любят. Они не желают, чтобы их отели превращались в дома свиданий, и, когда ваши похождения обнаружатся, может произойти крупный скандал. Скомпрометировав себя, вы скомпрометируете группу, все наше дело.

– Ах, ах! – сказала она. – Немцы всегда были нацией образцовой нравственности, а кончилось все тем, что вы установили институт высокопородных квартальных жеребцов из войск СС для обслуживания ваших немецких вдов и тех женщин, мужья которых на фронте.

– Враки! – рявкнул Клауберг. – А что касается нравственности, мне на вашу нравственность, сами понимаете, наплевать. Дело не в ней. А в том, что мы обязаны без всяких осложнений и инцидентов выполнить порученное нам дело.

– Вам поручили одно, мне другое, Клауберг. Я и выполняю порученное мне.– Последние слова она произнесла с многозначительным на жимом.

Она ушла. Клауберг, раздосадованный, отправился к Сабурову.

– Умберто! – сказал он.– Как тебе нравится эта сука?

– О ком ты? – удивился Сабуров. Он был в пижаме, в домашних туфлях, готовился лечь в постель.

– Об этой нашей Порции. Она каждый день таскает к себе русских парней.

– Что ты говоришь! – Сабуров удивился еще больше.-Я, знаешь, по горло занят. Времени замечать это у меня нет. В Москве слишком много интересного. Все-таки у них, у советских, есть что-то такое, чего ни у кого другого в мире нет.

– Вздор! – сказал Клауберг. – Люди как люди. Деньги любят – валюту подавай. Баб обожают – к этой стерве нашей бегут так, что искры из-под копыт. Кстати, как бы нам в ней получше разобраться. У меня впечатление, что она в борделе работала, а не в институте по изучению России.– Клауберг прислушался. – Во, слышишь? Впустила к себе в комнату очередного гусенка! Ключом щелкает. Ну и мисс, черт ее задери.

Клауберг вернулся к себе, распахнул окно. Вечер был свежий, с чистым синим небом в крупных звездах, почти как в Мадриде. И так же, как там, далекой зарей на западе светилось небо. Москва затихала, отходя ко сну. Чужой город, чужой мир, чужие заботы. Может быть, не надо было сюда приезжать. Может быть, кончится это плохо. Русские!… Глыбистая, огромная, непонятная сила. По этим улицам однажды прогнали десятки, сотни тысяч пленных немецких солдат, офицеров и генералов. Клауберг видел эту кинохронику. Генералы шли впереди вразброд, а неисчислимые ряды солдат колыхались за ними в бесконечных колоннах. А вот там, за крышей того здания с башнями – Красная площадь. Мавзолей Ленина. Летом сорок пятого года перед Мавзолеем навалили груду знамен разбитых дивизий и полков немецкой армии. Русские умеют устраивать спектакли, которые потом входят в историю. И все-таки еще не все потеряно, есть надежды, есть. Если существуют люди, для которых дороже всего валюта, есть и надежда.

И вновь перед ним стало выплывать из сумерек лицо со светлыми прядками над лбом.