Владимир Орлов - Происшествие в Никольском

И тут опять без всякой видимой причины к ней вернулись тоска и дурные предчувствия. Вера, усталая, разбитая, опустилась на скамейку в тополином сквере. Жизнь снова казалась ей тошной, было скверно, и очень хотелось, чтобы подошел кто-нибудь, выслушал ее, пожалел ее, сказал ласковые и добрые слова. Она встала и пошла. Долго бродила по городу, но ни один знакомый не встретился ей, ни никольский, ни вознесенский, никто. Одного Сергея она не хотела видеть теперь. Она чувствовала к нему сейчас отвращение, была уверена, что и он относится к ней с отвращением, ей, понятно, объяснимым, и сегодня встреча с ним могла только опечалить. Потом она зашла в церковь на берегу реки. Ей опять стало до слез жаль мать, она ощутила вдруг щемящую, пронзительную любовь к матери, она стояла теперь, молилась и думала, какая мать у нее добрая и хорошая и как надо, чтобы она жила, и какие-то неведомые ей раньше высокие чувства, радостные и горькие, тревожили ее.

Двое мужчин тихо заговорили рядом, Вера вздрогнула как бы очнувшись, вышла из церкви. Она спустилась переулком к торговой улице и чувствовала, что успокаивается. У нее было теперь такое ощущение, будто им с матерью повезет.

Вера купила девчонкам лимонных карамелек, пряников, выстояла в очереди килограмм вареной колбасы, на пустом уже рынке взяла остатки картофеля – мелочь, с перепелиное яйцо, – и пошла на станцию.

На перроне она увидела Колокольникова.

Она шла ему навстречу, сделать вид, что не замечает его, не смогла, а повернуть назад и показать тем самым, что смутилась или испугалась Колокольникова, не захотела.

– Здравствуй. Вера, – сказал Колокольников робко, он тоже был растерян, от растерянности и заговорил.

– Здравствуй, – сказала Вера холодно, ее вдруг озаботило: не протянет ли он ей, грешным делом, руку, и как ей теперь в разговоре называть Колокольникова? «Васей» – язык бы не повернулся.

Руку он, слава богу, не протянул, спросил:

– За харчами, что ль, ездила?

– Нет, – сказала Вера, – мать в больницу положила.

– Что с ней? Серьезное, что ль?

– Серьезное, – вздохнула Вера, хотела сказать об операции и о своем страхе за мать, но решила, что не следует ей говорить это Колокольникову. – Положили на исследование…

– Небось обойдется… – улыбнулся ей Колокольников, но, спохватившись, подумал, что Вере его сочувствие будет неприятно, а может быть, оно покажется ей и поддельным, тут он и сник. Помолчав, сказал: – А я вот еду с Силикатной. Ты ведь знаешь, там у меня была девчонка… Теперь они меня близко к ихнему дому не подпускают… Ну и правильно… А я вот езжу…

Вера чуть было не сказала ему: «Ездишь – ну и езди, мне-то что», – однако состояние души у нее было сейчас спокойное, словно бы надежда жила в ней, и Вере не захотелось говорить ни злых, ни ехидных слов. Они стояли с Колокольниковым, молчали.

Несмотря на свою богатырскую стать, несмотря на то, что плечи его не ссутулились, а грудь была расправлена по-прежнему фасонисто, по-рагулински, несмотря на здоровый материнский румянен, выглядел Колокольников несчастным и даже затравленным – что-то в глазах его было от битого боксера. Может быть, с тяжестью на сердце он возвращался сегодня из Силикатной, а может, вообще стал таким, битым, после дня рождения Турчкова. И Вера ощутила к нему сейчас если не жалость, какую испытывала к Леше Турчкову, то, во всяком случае, некое сочувствие.

– Знаешь, – сказал Колокольников, – тебе ведь теперь трудно будет.

– Отчего?

– Ну, намотаешься на работе, а дома хозяйничать с девчонками без матери…

– Ну и что?

– Может, помощь нужна? По хозяйству, по огороду, может, в магазин сходить или еще что…

– Обойдемся, – сказала Вера.

– Да пусть не я, – сказал Колокольников. – Я понимаю. Ты не бойся. Другие ребята найдутся. Ты их знаешь. Хорошие ребята.

– Не надо.

– Ты не обижайся, я же по делу…

– Да нет, – сказала Вера, улыбнувшись грустно. – Мы уж сами как-нибудь…

Опять замолчали.

– А помнить, – сказал Колокольников, – два года назад мы с тобою ездили сюда на спартакиаду? Ты двести метров бежала, а я толкал ядро и перетягивал канат. Ладони ссадил…

Подошла электричка, бордовая, серпуховская, тяжелая, с людьми в проходах и тамбурах, от Царицына она следовала без остановок.

– Ты в другой вагон садись, – сказала Вера.

– Я знаю, – сказал Колокольников.

…Колокольников занял в вагоне место, но потом увидел, что рядом стоит женщина, тут же поднялся сказал: «Садитесь, пожалуйста…» Был он сегодня тихий, печальный и вежливый, хотелось ему сделать что-нибудь этакое, от чего люди подумали бы о нем хорошо и посочувствовали ему. В знакомый дом на Силикатной его не пустили снова, он расстроился, но подумал: «И правильно…» Стыдно ему было ездить на Силикатную, однако отчего-то он ездил… Но после того, как он предложил Вере помощь и уступил место женщине, он словно бы успокоился и даже стал доволен собой. Он уже и не помнил, как вчера, сам того не желая, наговорил следователю про Веру семь коробов и поверил в свои слова. Сейчас он с удовольствием думал о своем намерении помочь Навашиным и сокрушался о своей жизни сильнее прежнего.

Впрочем, жизнь уже не казалась ему такой невыносимой, как неделю назад. Ругань отца кончилась, никольские жители не смотрели на него зло, привыкли, а мать и вовсе хлопотала вокруг Васеньки, будто он был неизлечимо больной и с ним прощались. Колокольникову даже неудобно было. Но хлопоты матери и домашних были ему приятны, их ласковые слова тоже. «Эх, – вздыхал Колокольников, – если бы ничего не было, если бы все сначала, как хорошо бы я жил…» Мать была уверена, что он не виноват, а Верка его попутала, и Колокольников чувствовал, что он все меньше и меньше думает о своей вине и своем стыде. Вдруг и совсем беда улетучится?.. Как же! А срок-то!

На станции Никольской Колокольников вышел из электрички, в автобус не сел, чтобы не ехать вместе с Верой. В очереди за пивом увидел знакомых ребят. Они позвали его. «Чего ты кислый такой? – засмеялся Толька Соколик, не раз игравший с Колокольниковым в футбол на первенство района. – Забудь ты про всю эту ерунду. Ну, отсидишь, выйдешь. А то еще и не сядешь. Что, жизнь, что ли, кончилась? Этих баб давить надо! На пиво!» Пустые были слова Соколика, но и от них Колокольников повеселел. «Я теперь не пью ничего», – сказал он. «Брось, пиво-то можно!» – «Ну, если пиво», – сказал Колокольников и взял кружку.

…Соня и Надька принялись расспрашивать о матери, и Вера, вытащив пакет лимонных карамелек, рассказала, какая замечательная в городе больница, точно санаторий, и как там хорошо будет матери. Надька кивала, такие слова ей и были нужны, а Соня, опустив печально ресницы, вздыхала по-взрослому, и Вера чувствовала, что она ей не верит или же составила собственное заключение о болезни матери и ее теперь с этих мыслей ничем не собьешь.