Михаил Шолохов - Тихий Дон. Том 2

– Прийдет он домой, Миша, как же тогда будем жить?

– Перейдем в мою хату. Нехай он один тут живет. Имущество поделим.

– Вместе нам нельзя. Он, по всему видать, Аксинью возьмет.

– Ежли б и можно было, все одно я жить с твоим братцем под одной крышей не стал бы, – резко заявил Мишка.

Дуняшка изумленно подняла брови:

– Почему, Миша?

– Ты же знаешь.

– Это – что он в белых служил?

– Вот-вот, это самое.

– Не любишь ты его… Вы же друзья с ним были!

– На черта он мне сдался – любить его! Были друзья, да только кончилась наша дружба.

Дуняшка сидела за прялкой. Размеренно жужжало колесо. Нитка пряжи оборвалась. Ладонью Дуняшка придержала обод колеса, ссучивая нитку, не глядя на мужа, спросила:

– Прийдет он, что же ему за службу у казаков будет?

– Суд будет. Трибунал.

– А к чему же он его может присудить?

– Ну, уж этого я не знаю, я не судья.

– Могут и к расстрелу присудить?

Мишка посмотрел на кровать, где спали Мишатка с Полюшкой, прислушался к их ровному дыханию, понизив голос, ответил:

– Могут.

Больше Дуняшка ни о чем не спрашивала. Утром, подоив корову, зашла к Аксинье:

– Скоро Гриша приедет, зашла тебя порадовать.

Аксинья молча поставила чугун с водой на загнетку, прижала руки к груди. Глядя на ее вспыхнувшее лицо, Дуняшка сказала:

– А ты не дюже радуйся. Мой говорит, что суда ему не миновать. К чему присудят – бог его знает.

В глазах Аксиньи, увлажненных и сияющих, на секунду мелькнул испуг.

– За что? – отрывисто спросила она, а сама все еще была не в силах согнать с губ запоздавшую улыбку.

– За восстание, за все.

– Брехня! Не будут его судить. Ничего он, твой Михаил, не знает, тоже, знахарь нашелся!

– Может, и не будут. – Дуняшка помолчала, потом сказала, подавив вздох:

– Злой он на братушку… Так мне от этого тяжело на сердце – и сказать не могу! Жалко братушку страшно! Его опять поранили… Вот какая у него жизня нескладная…

– Лишь бы пришел: заберем детей и скроемся куда-нибудь, – взволнованно проговорила Аксинья.

Она зачем-то сняла головной платок, снова покрылась и, бесцельно переставляя посуду на лавке, все никак не могла унять охватившего ее сильного волнения.

Дуняшка заметила, как дрожали ее руки, когда она присела на лавку и стала разглаживать на коленях складки старенького, приношенного передника.

Что-то подступило к горлу Дуняшки. Ей захотелось поплакать одной.

– Не дождалась его маманя… – тихо сказала она. – Ну, я пойду. Надо печь затоплять.

В сенях Аксинья торопливо и неловко поцеловала ее в шею, поймала и поцеловала руку.

– Рада? – прерывающимся низким голосом спросила Дуняшка.

– Так, самую малость, чуть-чуть… – ответила Аксинья, пытаясь за шуткой, за дрожащей улыбкой скрыть проступившие слезы.

На станции Миллерово Григорию – как демобилизованному красному командиру – предоставили обывательскую подводу. По пути к дому он в каждой украинской слободе менял лошадей и за сутки доехал до границы Верхнедонского округа. В первом же казачьем хуторе председатель ревкома – молодой, недавно вернувшийся из армии красноармеец – сказал:

– Прийдется вам, товарищ командир, ехать на быках. Лошадей у нас на весь хутор одна, и та на трех ногах ходит. Всех лошадок на Кубани оставили при отступлении.

– Может, на ней как-нибудь доберусь? – спросил Григорий, постукивая пальцами по столу, испытующе глядя в веселые глаза разбитного председателя.

– Не доберетесь. Неделю будете ехать, и все одно не доедете! Да вы не беспокойтесь, быки есть у нас справные, шаговитые, и нам все одно надо подводу в Вешенскую посылать, телефонный провод отправить, завалялся у нас тут после этой войны; вот вам подводу и менять не придется, до самого дома вас доставит. – Председатель прижмурил левый глаз и, улыбаясь и лукаво подмигивая, добавил:

– Дадим вам наилучших быков и в подводчицы – молодую вдовую бабу… Есть у нас тут одна такая зараза, что лучше и во сне не приснится! С ней и не заметите, как дома будете. Сам служил – знаю все это и тому подобную военную нужду…

Григорий молча прикидывал в уме: ждать попутную подводу – глупо, идти пешком – далеко. Надо было соглашаться и ехать на быках.

Через час подошла подвода. Колеса на старенькой арбе визгливо скрипели, вместо задней грядушки торчали обломки, клочьями свисало неряшливо наваленное сено. «Довоевались!» – подумал Григорий, с отвращением глядя на убогую справу. Подвозчица шагала рядом с быками, помахивая кнутом. Она действительно была очень хороша собой и статна. Несколько портила ее фигуру массивная, не по росту, грудь, да косой шрам на круглом подбородке, придавал лицу выражение нехорошей бывалости и словно бы старил смугло-румяное молодое лицо, у переносицы осыпанное мелкими, как просо, золотистыми веснушками.

Поправляя платок, она сощурила глаза, внимательно оглядела Григория, спросила:

– Тебя, что ли, везть?

Григорий встал с крыльца, запахнул шинель.

– Меня. Провод погрузила?

– А я им проклятая грузить? – звонко закричала казачка. – Кажин день в езде да в работе! Таковская я им, что ли? Небось, сами эту проволоку навалят, а нет – так я и порожнем уеду!

Она таскала на арбу мотки провода, громко, но беззлобно переругивалась с председателем и изредка метала на Григория косые изучающие взгляды.

Председатель все время посмеивался, смотря на молодую вдову с искренним восхищением. Иногда, подмигивая Григорию, он как бы говорил: «Вот какие у нас бабы есть! А ты не верил!»

За хутором далеко протянулась бурая, поблекшая осенняя степь. От пашни полз через дорогу сизый поток дыма. Пахари жгли выволочки – сухой кустистый жабрей, выцветшую волокнистую брицу. Запах дыма разбудил в Григории грустные воспоминания: когда-то и он, Григорий, пахал зябь в глухой осенней степи, смотрел по ночам на мерцающее звездами черное небо, слушал переклики летевших в вышине гусиных станиц… Он беспокойно заворочался на сене, поглядел сбоку на подводчицу.

– Сколько тебе лет, бабочка?

– Под шестьдесят, – кокетливо ответила она, улыбаясь одними глазами.

– Нет, без шуток.

– Двадцать первый.

– И вдовая?

– Вдовая.

– Куда же мужа дела?

– Убили.

– Давно?

– Второй год пошел.

– В восстание, что ли?

– После него, перед осенью.

– Ну, и как живешь?

– Живу кое-как.

– Скучно?

Она внимательно посмотрела на него, надвинула на губу платок, пряча улыбку. Голос ее зазвучал глуше, и какие-то новые интонации появились в нем, когда она говорила:

– Некогда скучать в работе.

– Без мужа-то скучно?

– Я со свекровью живу, в хозяйстве делов много.

– Без мужа-то как обходишься?

Она повернулась к Григорию лицом. На смуглых скулах ее заиграл румянец, в глазах вспыхнули и погасли рыжеватые искорки.