Аркадий Пинчук - К своей звезде

Когда администраторша вернула ему анкету и попросила заполнить графу, где и когда родился, Паша с неподдельной грустью сказал:

– Я не рождался, у меня мачеха.

– Извините, я не знала, – смутилась дежурная, но, чуточку подумав, взорвалась. – Вы что себе позволяете, молодой человек? Думаете, круглая дура?

– Ни в коем случае! Вы такая красивая. Клянусь! – У Паши были чистые глаза, ему нельзя было не поверить. – Вы неотразимая женщина. И я вообще не понимаю, как вас супруг отпускает на работу в этот мужской гарем?

– Я не замужем, – отрезала администраторша.

– И вас никто не украл?! – удивился Паша.

– Я первый месяц здесь работаю.

– Ну, так это же совсем другое дело, – удовлетворенно сказал Паша, самодовольно улыбаясь. До самого рассвета он дежурил вместе с этой администраторшей – Марианной, а утром, поспав не более двух часов, навязался к ней после пересменки в провожатые. Следующую ночь Паша в гостинице не ночевал. На молчаливый вопрос Ефимова небрежно бросил: «Гуляли по Ташкенту, красивый город». В аэропорт Марианна пришла провожать Голубова с огромной авоськой, заполненной продуктами. Лицо ее было зареванным и уже не таким целомудренным, как при первом знакомстве, – губы распухшие, под запавшими глазами синеватые полукружья.

– Я ничего от тебя не требую, – говорила она Паше, – только останься живым.

Ефимов не считал нужным вмешиваться в Пашины амурные дела. Удерживала и какая-то неловкость, и уверенность, что Паша сам во всем разберется – давно не мальчик. И еще – сочувствие. Как-то Паша рассказал, что женился на своей Татьяне на спор. Приехали на соревнования, то ли в Киев, то ли во Львов, гуляли командой по городу, «приставали к девочкам», знакомились. Одна из них оказалась «крепким орешком», и Паша заспорил на ящик шампанского: «Танька будет моя!» Шампанское ребята принесли на свадьбу.

– Первое время, – вспоминал Паша, – пока мы изучали друг дружку, меня не тянуло на сторону. А потом затосковал. До того пресно стало, аж в зубах ломило…

«Может, у меня с Ниной такое случится?» – спросил себя Ефимов и оттого, что ответ на этот вопрос был для него предельно ясен, он по-новому почувствовал, что счастлив.

Надавив на курок переговорного устройства, Ефимов неожиданно для себя спросил:

– А Марианна пишет, Паша?

Паша бросил на командира быстрый взгляд, помолчал и расстроенно вздохнул:

– Затосковала Марианна… Срок мой истекает, а обещать ничего не могу. Если бы не дочка… Такое существо… Умру без нее.

Они шли в ночи на высоте примерно четыре тысячи метров с потушенными бортовыми огнями, невидимые, как летучая мышь, и если бы не этот звук, равномерно разрубленный лопастями несущего винта и сыплющийся из поднебесья на крутые хребты, дробясь и отражаясь усиленным эхом ущелий, об их полночном рейде никто бы и не подозревал. А звук выдавал и кого-то нервировал. В левом блистере Ефимов отчетливо увидел ползущую в их сторону цепочку малиновых фонариков. Это трассирующие пули крупнокалиберного пулемета. Хорошо – не прицельная очередь.

Прямо по курсу, на дне ущелья, река круто изгибалась, прижимаясь к скале и четко отражаясь в лунном свете. Ефимов произвел сверку маршрута в реальных координатах времени и удовлетворенно посмотрел на Пашу: штурман вел корабль точно по курсу и минута в минуту. Но Паша не заметил поощрительного взгляда командира, он думал о Марианне, о жене, о дочери…

– Возьми ручку, – сказал Ефимов.

– Половину пути прошли, – Паша, хотя и отвлекся в нечто глубоко личное, не служебное, но дело свое знал: ввел поправку к курсу и доложил свои координаты на точку. Все его движения и действия были настолько естественны и профессиональны, что Ефимов невольно позавидовал. Он еще не дошел до такого автоматизма, чтобы не глядя, как Паша, попадать пальцами на нужный тумблер или переключатель. Он все еще подсознательно контролировал правильность своих действий и подсознательно, с быстротой компьютера, проецировал проделанное на формулировки инструкций и наставлений. И хотя всякий раз убеждался в безошибочности своей интуиции, от самоконтроля, от этого иссушающего душу недоверия к себе, отказаться не мог. Ему казалось, что если он хотя бы единожды бездумно щелкнет каким-то тумблером, это и будет тот единственный непоправимый шаг в биографии, который лишит его не только неба, но и самой жизни.

«И все-таки однажды этот шаг ты сделал», – опять потянуло Ефимова, как перелетную птицу, на Север, потянуло стремительно и неумолимо. Через Гиндукуш и Туранскую низменность, через Средний Урал и Восточно-Европейскую равнину, через тундру к берегам Ледовитого океана.

Два года отлетели, два длинных года – как один день. И хотя он всякий раз настороженно противился этим неожиданным залетам, экскурсам в прошлое, ретроспективным самокопаниям, они, вопреки его воле, бесцеремонно подхватывали Ефимова и несли, несли тем стремительнее и неотвратимее, чем он упорней сопротивлялся.

Что он хотел найти там, у пустынных скал, где ночью и днем жил только тяжелый прибой, напоминающий о вечности, да крикливое племя птиц? Что хотел понять?

– Командир, – вернул его Паша Голубов с северных широт в тревожное небо Афганистана, – цель по курсу, высота три тысячи, связь с базой теряем – горы.

– Понял, – Ефимов поправил шлемофон и крепче взял ручку. – Будь на связи с базой, я беру аварийный.

– Прямо по курсу – вспышка, – торопливо сказал Коля Баран.

Ефимов и Паша одновременно подняли головы, но ничего уже не увидели. От выбеленных луной хребтов темнота сползала в узкое отвесное ущелье, накапливаясь и сгущаясь до смоляной черноты. Даже горная речка, помогавшая своими бликами угадывать летчикам глубину и ширину распадка, теперь пробивалась словно из туманной мглы.

– Тебе вспышка не померещилась, Коля? – спросил Голубов. – Ты не стесняйся, это бывает. У страха знаешь какие очки – в десять диоптрий.

В следующее мгновение Ефимов увидел, как в липкой тьме, где-то на краю света, трепетно и рвано мигнул два-три раза размытый расстоянием проблеск, и темнота снова сомкнулась плотно и зловеще.

– Это они, – Голубов наклонился к Барану и протянул широкую, как лопата, ладонь. – Извини, Паша был не прав.

– А я что, – смутился борттехник, – я и в самом деле боюсь. В такой темноте, в горах… Машина почти новая.

– Без паники, – строго цыкнул Ефимов.

Заработала аварийная радиостанция.

Весь вечер, по несколько раз зачеркивая и заново переписывая фразы и абзацы, Владислав Алексеевич сочинял служебную записку.

За окном в дрожащем свете круглого фонаря бесновалась февральская метель, хлестала под разбойничий посвист снежной крупой по мокрым стеклам, и в паузах, когда спадал тугой гул ветра, сухо позванивала обледеневшими ветками. В другое время он не упустил бы возможности вслушаться в эти звоны и посвисты, сравнить их со звуками некоторых музыкальных инструментов, попытался бы даже отыскать закономерность и смысл в многообразии звуковой палитры, рождаемой природой, но сейчас его внимание сфокусировалось на документе, в котором он должен был лаконично и без эмоций, с убедительной логикой и доказательностью изложить итоги коллективных раздумий и напряженных поисков. Должен. Ибо вчера еще можно было не концентрировать внимания на отдаленной перспективе, слишком много было дел насущных, неотложных для решения. Но незаметно он подошел к рубежу, когда сразу почувствовал: пора! Почувствовал сам, без видимых на то причин. И если бы Владислава Алексеевича спросили, что его подтолкнуло к этому решению, он бы скорее всего ответил одним словом – опыт. Сколько помнил себя Владислав Алексеевич, он всегда боялся одного: догонять бездарно упущенное время.