Аркадий Пинчук - К своей звезде

– Скажи, какими судьбами? Седой весь, сутулый какой-то. Случилось что?

– Сдаем, значит? – отрешенно щелкнул языком Булатов. – Так что радуйся – шансов у твоего соперника поубавилось. Но я оптимист и не теряю надежд. Самым великим достижением буду считать, если отобью у тебя Юлю.

Муравко засмеялся и, кивнув махнувшему ему рукой офицеру, напомнил Булатову:

– Не забывай, что я тебя из проруби вытащил. Обратно суну.

– Вижу, окреп.

– Так что у тебя?

– Обо мне потом. Ответь мне, Коля, пока нам не помешали, на один мучающий меня вопрос. Ты варишься в этой каше и должен знать. Вот я читал, пока ты пришел, статью вашего командира. К юбилею пилотируемых космических полетов. У нас действительно все так хорошо, как он пишет?

– Ничего себе вопросик. Такие вопросы надо знаешь кому задавать? А я всего-навсего кандидат в космонавты.

– Я понимаю, что ты не можешь знать цифр, планов и прочей конкретики. Но быть не может, чтобы вы между собой не обсуждали. Обязаны. Должны. Мы были первыми в космосе. Почему теперь не первые? Почему американцы обошли нас с высадкой на Луну? В чем дело? Слабая техническая мысль? Нет светлых голов? Низкий уровень технологии? Или обычная рутина? Скажи мне, что ты сам думаешь по этому поводу. Эти вопросы сегодня волнуют многих. Не хлебом единым живем, нам не безразлично.

– Первые на Луне не значит, что первые вообще. – Конечно, Муравко и думал об этом не раз, и спорил с друзьями. И отвечал он Булатову искренне. – Освоив орбиту, мы сразу поставили задачу извлечь из космоса народнохозяйственную пользу. И пошли путем наращивания результатов, наращивания времени пребывания на орбите. Американцам, с их гипертрофированным самолюбием, надо было во что бы то ни стало решить престижные задачи. Вот они и бросили все силы и средства на проект «Джемини».

– А «Шатл»?

– А что «Шатл»? На несколько дней взлетел – и на Землю. А мы месяцами держим планету под наблюдением. И еще неизвестно, что лучше, многомесячный полет троих или взлет шестерых, но на несколько дней. А ссылки на наши возможности, на уровень технологии, на общую культуру производства – бред. Нам по плечу такое, что и не снилось американцам.

– Вешаешь ты мне лапшу на уши.

Муравко засмеялся.

– Ты же знаешь все сам. Чего спрашивать? Конечно, Америка богатая страна. И техническая мысль у них высокая. Но мы же с тобой русские, Олежка. И нам ли шапку перед ними ломать? Я верю: и дело сделаем, и престиж попутно восстановим. Попутно, понял?

– Ладно, понял. Пропагандист. Как Юля? Небось ждет не дождется, когда Героем станешь?

– А какая женщина не хочет, чтобы ее муж был знаменит?

– Не скажи. – Булатов поправил шапку-пирожок, затолкал выбившийся шарф. – Ты просто не знаешь женщин. Они могут самозабвенно любить скатившегося на дно алкаша или ворюгу и люто ненавидеть преуспевающего талантливого мужа. Радоваться известности мужа, делить с ним успех – это могут только очень талантливые женщины. Бездарные не прощают успеха даже самому близкому человеку.

Муравко посмотрел на Булатова с недоверием. Он уже не раз слышал о такой вот необъяснимой женской ревности, но относил ее больше к парадоксам, нежели к закономерному явлению. Однако не верить Булатову у него не было причин.

– Как простой советский человек, не вдающийся в подробности, я завидую тебе, Коля. – Булатов помолчал, пока их обгоняли небольшой стайкой вооруженные букетами пионеры. – Стоит, понимаешь, человек одной ногой на пороге всемирной славы, у него счастливая семья, любящая жена. Э-эх, да что там…

– Знаешь, а я почему-то с тоской вспоминаю те времена, когда был в полку.

Булатов поправил шарф и жестко закончил: …

– Все мы тоскуем об ушедшей юности. Но ее не вернешь. Даже если вернешься в те места, где тебе было когда-то очень хорошо.

– Откуда седина?

– А бес ее знает. – Они проходили мимо витрин промтоварного магазина. – Тут у вас курточку приличную к весне можно купить?

– Завозят иногда, – пожал плечами Муравко.

– У нас в Гостиный двор тоже иногда завозят.

– Мы ведь не заграница. Как говорится, плоть от плоти.

– Тогда что у вас есть такое, чего нету в Москве или в Ленинграде?

– Москва – город. А здесь – городок. Лес близко. Прямо у дома лыжня начинается. Гаражи рядом. Правда, меня эта проблема пока не колышет.

– Ты же не хочешь сказать, что и Герои ваши живут, как все?

– Для Героев, доктор, и в Ленинграде предусмотрены льготы. Законом нашим.

– Ладно, понял. Тему закрываем. Но городок ваш красивый. Не пойму только, от чего исходит эта красота. Эффект легендарности, что ли? Во всяком случае, я бы не отказался здесь жить. Да и работать тоже.

– А что, давай, прорывайся. У медиков здесь поле деятельности довольно просторное. Рапорт по команде, обоснование… Давай, Олежка.

– Быстрый ты…

В лифте Муравко спросил:

– А как Чижа, помнят в городке?

– Памятник поставили. Юля не говорила?

– Я не об этом.

– Видишь ли, Коля, память – категория не постоянная. У каждого она своя. Уходят люди – уходит память. И ты прав: памятник – это еще не память. Но Чижа, мне кажется, еще помнят многие. Яркая личность.

Дверь им открыла Юля. Она нарядилась, успела даже подкрутить концы своих тяжелых и упрямых волос. Теперь они были загнуты вовнутрь и упирались в лицо, четко обрамляя его ото лба до подбородка. Веснушки Юля слегка припудрила. Из-за ее расклешенного черного платья настороженно выглядывал Федор.

– Вот и мы, Юлия Павловна, – сказал Булатов и, осмотрев Юлю, покачал головой. – До чего хороша, просто жуть!

Муравко отметил, что Юля взволнована и, вспомнив ее рассказ о встречах с Булатовым, почувствовал короткий, но болезненный укол ревности: ведь ночевала у него, и он у нее… Но тут же устыдил самого себя и улыбнулся. Он верил Юле без оговорок, тайн у них друг от друга не было.

В прихожей стало шумно и тесно. Олег обнимал и целовал то Юлю, то Федора, то снова Юлю, и делал это искренне, не боясь, что Муравко его в чем-то заподозрит. Федора рассматривал, вертел, тискал, шлепал и тот терпел, позволял, сразу приняв над собой власть этого шумного гостя.

Муравко улыбнулся.

– Не боишься холостым состариться?

– Все может быть, Коля. – Булатов вздохнул и грустно улыбнулся. – С нетерпением жду лета, когда студенты-заочники на сессию приедут. Жду одну юную особу. Если простит, может, и мне, старому хрычу, что-то перепадет от этой жизни. Но боюсь – не простит.

Булатов выразительно замолчал, и Муравко не стал развивать эту тему: на лице Булатова отразилась боль.

Все, о чем умолчал Булатов, случилось летом прошлого года.

Над Ленинградом плыл тихий, по-летнему теплый вечер. Белые ночи уже прошли, но солнце еще не спешило за горизонт и скатывалось с небосвода нехотя, будто жалея о минувших днях весеннего разгула. В такой бы вечер не в клинику на дежурство, а на Карельский перешеек, на Красавицу, с палаткой, с любимой женщиной… Найти тихое местечко, костер разжечь, удочки забросить, чтоб потихонечку магнитофон играл… Маниловские мечты.