Евгений Дубровин - Оранжевая электричка

Коньшин подал ей мешок. Девушка забралась в него прямо в своем макси-платье.

– Тесемки завязать?

– Смеетесь… А мне так уютно… Сегодня какое число?

– Двадцать первое… понедельник…

– Вот как… Надо же… Тогда слушайте… Двадцать первое. Ночь. Понедельник. Очертанья столицы во мгле. Сочинил же какой-то бездельник, что бывает любовь на земле. И от лености или от скуки все поверили, так и живут: ждут свиданий, боятся разлуки и любовные песни поют. Но иным открывается тайна, и почиет на них тишина… Я на это наткнулась случайно и с тех пор все как будто больна.

– Это… это вы прямо сейчас сочинили? – спросил Петр.

– Понравилось?

– Да…

– Если бы я так умела. Нет… Анна Ахматова… Спокойной ночи…

– Ага… Спокойной ночи…

Коньшин разделся, залез под одеяло и затаился, чего-то ожидая, сам не зная чего… Попросить читать еще стихи он не решился. Он долго лежал с открытыми глазами, думая о том, чего только не вытворяет жизнь, имея в запасе даже один, но свой любимый фокус – Случай. Петр чувствовал, что и «ведьма» тоже не спит. Лишь примерно через час будущий кандидат наук услышал легкое посапывание. Тогда, поняв, что заснуть не удастся, Коньшин оделся и выбрался наружу, захватив с собой плащ с капюшоном.

Но дождь уже прошел, стали проглядывать промытые звезды, как заплаканные глаза… Петр побродил вдоль реки почти до самого утра; небо уже стало бледнеть, над рекой поднялся туман, когда он вернулся в палатку. Таня спала тихо, не слышно было даже дыхания, и, если бы не тихий запах духов, Коньшин бы усомнился, что в палатке рядом с ним спит кто-то еще, девушка, существо из другого мира, может быть, прилетевшая из Космоса… «Ведьма», влюбленная в поэзию… Статуэтка из корня сосны…

С этими мыслями Петр заснул, и ему снились цветные сны, легкие, как облака, неуловимые, как музыка, непонятные, как звезды…

Когда он проснулся, в палатке никого не было. Солнце вливалось в приоткрытую дверцу. Было душно. Петр посмотрел на часы и ахнул: около десяти. Он выбрался из палатки, взбежал на косогор. Залитая смесью тумана и солнца пойма, сырые, не просохшие от росы пляжи, густое, насыщенное зелеными густыми испарениями небо, словно налитая чем-то необыкновенным, хранящим тайну чаша, – может быть, колдовским напитком, эликсиром жизни.

Коньшин лег на мокрую траву, и смотрел в это странное пахучее небо, и пил из него судорожными глотками, и сердце юного механика билось неровно, то очень часто, то очень медленно, а голова кружилась, как после вальса.

Такого еще никогда не случалось с Коньшиным…

Как прекрасно, думал Коньшин… Как хорошо, что я родился. А ведь я мог и не появиться в этом удивительном мире…

Коньшин сидел на кухне перед стаканом чая и вспоминал, что еще было вчера. Почему-то сильно болело все тело, особенно грудь. Но это не от сердца. Болела грудная клетка. И на правой ноге, пониже колена, большая ссадина. Неужели он упал? Нет, вроде бы не падал…

Ничего не удается больше вспомнить. Что-то мелькнуло… Коньшин ухватился за это «что-то»… Всплыла какая-то рожа…

Мерзкая, оскаленная харя, как в кошмарном сне…

Треск сучьев… Откуда взялся треск сучьев? Разве он очутился в лесу? Нет, нет…

Может быть… Ага, это парк… Заросли… Падение… Удар… Как хорошо, что он в юности занимался борьбой… Автоматизм движений… Кровь… Это его кровь или чужая? Ну его к черту… Проклятая суббота… Опять она не удалась… Сегодня – никуда… Прогулка по своему микрорайону… Купить продуктов, газет… посидеть в скверике… зайти в рыбный магазин… Коньшин любил ходить в рыбный магазин, смотреть в выпученные глаза морских рыб, иногда похожих на чудовищ, со странными, волнующими названиями… В стеклянных глазах стоял замороженный тропический зной, застыли огромные альбатросы, как неведомые насекомые в древнем янтаре, плыл и никак не мог сдвинуться с места белый корабль.

Глаза рыб, еще несколько месяцев назад сильных, быстрых, ловких, парящих в родной стихии, а потом, после удара мордой во что-то невидимое, но твердое, после полета вверх в странном, никаком пространстве, к жуткому с щупальцами, косматому огненному шару, превратившиеся в бруски льда (кто мог из них предугадать эту неестественную, страшную свою судьбу?), эти ледяные недоумевающие глаза гипнотизировали Коньшина, как тот далекий костер в далекой юности.

Особенно когда по пути с работы домой Петр Кириллович заходил в находящееся рядом с рыбным магазином «Кафе-мороженое» и выпивал стакан шампанского. Тогда еще появлялись тихие шумы, похожие на морское шипение уставших от шторма волн. Коньшин и рыбы пристально смотрели друг на друга, – понять что-то, понять истину. Не всю истину… Нет… всю истину понять никому не дано. Кто пытался это сделать – просто сходили с ума… Это защитная реакция организма. А только часть истины, крошечную часть. Почему они вот встретились, разные существа из разных миров, и смотрят в глаза друг другу?

Почему у одного такая странная судьба: из трепетного совершенного куска жизни стать куском льда? А какая судьба у Коньшина?

Все-таки произошла драка. Она не могла не произойти. Разве мог сильный, красивый, молодой парень уступить сильную красивую молодую девушку «отцу», «папаше», полустарику? Разве молодой лев уступит юную львицу одряхлевшему льву?

Николай вернулся из-за бархатной шторы веселый, с блестевшими глазами.

– Контакт, – сказал он довольно. – Я им виски, они мне барашков. На взаимовыгодных началах. А этого официанта я обложил за грубость налогом. После одиннадцати будет гнать ко мне в бар денежную публику.

Парень был картинно циничен, нагл и очень нравился сам себе. Ему, наверно, казалось, что он уже стоял на первой ступеньке, ведущей к вершине благосостояния и успеха.

Потом Николай увидел, что рука Коньшина лежит на руке Светы, и помрачнел.

– Эй, отец, – сказал он, – Убери руку.

– Это рука моя, – ответил Петр Кириллович.

– Но не твоя девчонка.

– Однако и не ваша.

Николай усмехнулся:

– Ах, вот уже как? Светка, ты чья?

– Ничья. Уходи, ты пьян.

– Вон как заговорила, – протянул диск-жокей. – Попался пожирней кусочек?

– Ты хам!

– Не приставайте к девушке! – Коньшин посмотрел диск-жокею в глаза.

Николай прищурился:

– Да? Клубнички захотелось? Выйдем, папаша. Или страшно?

– Отчего же не выйти? Выйдем, – Петр Кириллович поднялся. Драки не избежать… Ну что ж…

Диск-жокей залпом выпил фужер коньяку.

– Для храбрости. Выпей и ты, папаша. Злее будешь. А то стыдно бить пожилого.

– Мальчишки! – закричала Света. – Не пущу!

Слово «мальчишки» почему-то прибавило Коньшину храбрости, и поэтому, когда в аллее возле ресторанчика диск-жокей неожиданно, без предупреждения ударил в солнечное сплетение, Петр Кириллович не испугался, не закричал, а, затаив боль в животе напряжением воли, мускулов, пошел на таран своим большим, еще сильным телом… Потом удар в горло…