Евгений Дубровин - Оранжевая электричка

Справа и слева, словно океанские лайнеры в тумане, проплыли последние избы, посвечивая огнями. И сразу стало просторнее и светлее. Неподалеку черной стеной, иссеченной белыми шрамами метели, замаячил лес. Дорога огибала его, уклоняясь вправо; за лесом проходило ростовское шоссе. Если немного напрячь слух, то можно услышать, как гудят машины.

– Петр…

– Что, Илья?

– Ты когда меня усыновишь?

– Тебе очень хочется?

– Очень…

– Давай тогда прямо сейчас.

– Давай.

Петр Кириллович перебросил тельце сына со спины на грудь, поцеловал в мокрую холодную щеку и водрузил на место.

– Все. Ты мой сын.

– Все?

– Ага.

– Так быстро?

– А чего ж…

– Но… Петр…

– Что, сынок?

– А нам поверят?

В голосе ребенка было беспокойство.

– Поверят. Мы справку достанем. Не волнуйся.

Вдруг сзади послышалось какое-то движение. Будто кто-то бежал следом, пробиваясь сквозь пургу. Коньшин остановился и прислушался. Вскоре действительно он различил топот и голоса. За ними бежали.

– Погоня! – сказал Петр Кириллович с отчаянием.

– Погоня! Здорово! – обрадовался Илья. – Как в кино! Вызывай вертолет!

Шум погони приближался. Кажется, даже впереди, на краю села, заурчала машина. Петр Кириллович затравленно оглянулся. Слева поле, справа лес… Вперед и назад дорога заказана.

– Держись!

Коньшин бросился к лесу. Сначала бежать было легко: ветер снес с озимых почти весь снег, под ногами чувствовалась ледяная корка, которая не успевала полностью разрушиться под ударом ноги, и было такое ощущение, словно бежишь по граверной дорожке.

– Папа! Да вызывай же вертолет. Или вездеход! Или танк!

– Сейчас… сейчас… мы так… Тебе не холодно?

– Нет. Здорово.

«Папа»… Никто никогда в жизни не называл его папой… Неужели он правда папа, а за его спиной подпрыгивает, обняв за шею, сын, родное существо, плоть от плоти… Бежать, пока хватит сил… Лишь бы успеть до шоссе… А там остановить любую машину… Сказать – заблудились… Перед городом сойти… Обойти стороной пост ГАИ и проникнуть в город через какую-нибудь тихую улочку… Ведь они наверняка сообщат в милицию: дескать, похищен ребенок…

Коньшин оглянулся. Погоня свернула с дороги и пошла по его следам.

– Эй ты! Стой! Все равно не уйдешь…

Коньшин прибавил ходу. Но бежать стало труднее. Ближе к лесу снег стал совсем глубоким.

Сзади ударил выстрел. Наверно, шарахнули вверх, для острастки.

– Папа! Они догонят…

Да. Они догонят… Снег был уже выше колен. Один раз Петр Кириллович провалился по пояс.

– Папа… Ладно… Ничего не получилось… Оставь меня, а сам беги… Потом придешь… Ночью. Я буду ждать, – сын постучал по его шапке, как по кабинке автомобиля.

– Будешь ждать? – хрипло дыша, спросил Петр Кириллович.

– Буду.

– Сколько?

– Всегда.

Да, ничего не получилось… Эта затея была мальчишеством от начала до конца. Даже если бы им удалось уйти, все равно не добраться до Москвы. Поймали бы. Не в гостинице, так в автобусе, не в автобусе, так в аэропорту. Преступление-то очень серьезное – кража ребенка.

Петр Кириллович опустил Илью в снег.

– Ладно, прощай, сынок…

– Прощай, папа.

Коньшин поцеловал сына в лоб, секунду помедлил и, собрав последние силы, побежал в сторону близкого леса.

Отбежав немного, он оглянулся. Возле Вали-Ильи уже столпились люди, слышались возбужденные голоса, светили фонари, один луч был очень мощный. Этот луч метнулся в его сторону, но не прошел и половины пути, запутался в нейлоновой сетке и упал на землю.

– Коньшин!

Петр Кириллович вздрогнул, споткнулся и чуть не упал.

– Коньшин, остановись…

Петр Кириллович остановился, невольно радуясь передышке. Он бежал из последних сил. Голос, который его звал, был женский. Он сразу узнал этот голос. Жена тоже участвовала в погоне.

Таня спешила к нему, увязая почти по пояс в снегу. Она была похожа на раненую моржиху, которая спешила к своему детенышу, укрыла его, оставила в безопасности, а теперь преследовала врага.

– Петр, ты что это вытворяешь?

Она произнесла это таким тоном, словно они все это время жили вместе, словно она его жена и он взял и отмочил глупую шутку.

– Сначала надо поздороваться, этому учат еще в садике, – сказал Петр Кириллович.

– Ну, здравствуй…

– Здравствуй…

Таня протянула варежку, к которой прилипла корка снега. Наверно, она часто падала, когда бежала.

– Варежку надо снимать, когда здороваешься, – опять назидательно сказал Петр и осторожно освободил ее руку. Так же осторожно и пожал кончики ее пальцев. Варежка упала в снег. Пальцы были очень горячие, почти огненные.

– Ты бегаешь… как волк, – сказала она.

– Это от питания. Я хорошо питаюсь. Кроме того, я делаю зарядку.

Таня дышала тяжело, всей грудью, как выброшенная на берег рыба. Видно, из-за своих тетрадок и стихов блаженного мужа она мало двигалась. Из ее круглого рта с горячими алыми губами вырывалось белое облачко и тут же падало вниз, иссеченное жесткими нитями пурги, словно медуза под ударами удочек мальчишек-разбойников.

– Как ты живешь? – спросила она.

– Как видишь. Я в хорошей форме. Обвел вокруг пальца целую роту добровольцев. Это ты подготовила засаду?

Таня не смутилась.

– Вообще-то я догадывалась, что это ты…

– Еще бы. У вас же с Маркиным огромный опыт по части свиданий через окно, – не удержался Коньшин от язвительного замечания.

Таня пропустила ехидство мимо ушей.

– Конечно, не на сто процентов, но все-таки я предполагала, что это можешь быть ты.

– Поэтому вооружила всех ружьями.

– А как же ты хотел? А вдруг это вор!

– Что у вас воровать? Стихи Миркина?

– К стихам не цепляйся. Миркин – великий поэт.

– Не сомневаюсь.

– Вот… Но когда ты украл ребенка… – Таня опять задышала тяжело, слоено мысленно побежала дальше по глубокому снегу. Глаза ее налились гневом. – Когда ты украл ребенка… Я уже знала точно… Это ты… Только ты способен на такое безумство… Если бы не Валя, я бы сама… дробью тебя по ногам!..

– Зачем же по ногам? Целила бы уж в грудь.

– Идиот… Тащить еще больного ребенка… Неужели ты не мог догадаться, что тебя сразу поймают? При современной технике… Мы же сразу сообщили и в район, и в область… Везде патрули… Все дороги перекрыты… Ты всегда был чокнутым… Чокнутым и умрешь.

Таня замолчала. Коньшин подождал, не скажет ли она еще чего, но она молча смотрела мимо него, на колышущуюся завесу снега.

– Слушай, – сказал Петр Кириллович, – отдай мне сына.

– Это не твой сын.

– Мой. И ты это прекрасно знаешь.

– Не твой.

– Брось упрямиться. Это бессмысленно. Я чувствую сердцем, всем телом – это мое. Он и говорит, и смеется, как я. Мои движения… Тебе же он все равно не нужен. У тебя есть Миркин, любимая работа, а у меня нет ничего.