Евгений Дубровин - Курортное приключение

Она говорила Холину:

– До встречи с вами я была счастлива. Я думала, что я счастлива. Я стирала, мыла, готовила и думала, что так и должно быть. У меня было трое детей, непьющий муж, и я думала – в этом счастье. Зачем вы мне встретились? Вы обрекли меня на вечную муку.

Она так и сказала: «На вечную муку». Конечно, она не будет вечно мучиться. Она так сказала, потому что была пьяна, иначе она бы это не сказала, но все-таки она это сказала.

Еще она сказала:

– Давайте проведем с вами вместе отпуск. В Ялте. Я приеду в июне в Ялту. Или в августе. Или в сентябре. Как вам будет удобно. Вы мне напишите. А если не напишете, я все равно буду ждать вас в Ялте у главного почтамта с восьми до девяти часов вечера. Каждый вечер. Каждый год.

Он сказал, что обязательно приедет в июне в Ялту и каждый вечер будет приходить к главному почтамту между восемью и девятью часами вечера. Он даже дал клятву. Он дал клятву совершенно честно и искренне верил, что сдержит ее.

Конечно, Холин не поехал в июне в Ялту. И она тоже наверняка не поехала в июне в Ялту. Но он дал еще одну клятву, что не забудет этой встречи. И эту клятву сдержал. Конечно, не потому, что все время вдалбливал себе в голову: помни, помни, а потому, что такие встречи не забываются. Из-за таких встреч он и любил зимние полеты…

А произошло все так. Рейс отложили до утра, и Холин сидел в ресторане. Она привела своих детей поить чаем перед полетом. Ее самолет улетал в шесть утра, а рейс предстоял длительный – до Свердловска; она жила в Свердловске.

Как-то выяснилось, что у старшей дочери сегодня день рождения, и Холин предложил выпить за день рождения. Она долго отказывалась, но он пригрозил ей, что у ее дочери не будет здоровья, и она выпила. Потом выпила еще несколько раз. От выпитого она раскраснелась, и Николай Егорович сделал ей комплимент. И тогда она заплакала и стала рассказывать ему свою жизнь. Она сказала, что пьяна первый раз в жизни и не знала, что это так прекрасно. Еще она не знала, что прекрасно слушать комплименты. А ей скоро сорок, и еще ничего не было и, наверно, уже не будет. Только работа, муж, стирка, дети, опять работа, муж, стирка, дети, и так без конца и края. И она еще нигде не была, ничего не испытала и, наверно, уже нигде не будет и ничего не испытает.

Спустя два или три года он получил открытку под Новый год без подписи и обратного адреса. «Я так несчастна…» – было написано в открытке.

Он хранил открытку несколько дней, а потом порвал.

Конечно, бывали менее приятные приключения. Когда, например, летишь в один город, а прилетаешь в другой. Однажды в Домодедово он познакомился с очень симпатичным человеком, артистом миманса. Артист миманса возвращался из Италии; сам он был начинен впечатлениями, а его чемодан итальянскими винами. Они проговорили до утра. Утром очень тепло попрощались, дали слово не терять друг друга из виду, потом Холин залез в свой самолет и заснул. Проснулся во время посадки. Выходит и не узнает свой аэропорт. Не такой какой-то аэропорт. Поднял голову и видит – огромными буквами написано: «Владивосток». Оказывается, вместо своей «аннушки» он каким-то образом сел на реактивный и рванул из Европы в Азию.

Конечно, под влиянием итальянских вин…

Холин подошел к своему вагону. Толстая проводница в шинели возилась с фонарем, который то загорался, то гас. «Не могут уж посовременнее что-нибудь придумать. Как были двадцать лет фонари, так и остались, – опять плохо подумал Холин о железной дороге, предъявляя билет. – И проводник в такой же шинели…»

Поезд был почти пуст. Маршрут в Крым недавно ввели специально для отпускников, но только начинался март, и, конечно, мало кто стремился к холодному морю. В купе сидел лишь один человек – маленький, неопределенного возраста, сразу с двумя лысинами: передней и задней; из тех, что всю дорогу смотрят в окно. Николай Егорович поздоровался, поставил чемодан в ящик под полку – его место было внизу – и вышел на улицу; до отправления еще оставалось много времени: на их станции всегда поезда стояли долго.

Падал мелкий снег. Мороз был ощутимый, но не очень, чуть-чуть поменьше, и он стал бы приятным. По пустому перрону, выскобленному машинами с проволочными щетками, крутилась мелкая поземка. У поземки было все, как у настоящей: сугробы, лижущие языки, черные «окна», только все это выглядело настолько маленьким, словно Холин вдруг стал великаном и разглядывал поземку с высоты своего великаньего роста. Из открытой форточки станционного ресторана тянулась грустная мелодия. Как полная луна, неслась сквозь снега фара элеватора.

На перроне, кроме Холина, был лишь один человек: нервно прохаживалась худая девушка с убитым морозом букетиком белых цветов – она кого-то ждала. Они встретились, разминулись, опять встретились. Надо бы пошутить, подумал Николай Егорович, но кроме идиотской, затасканной шуточки «Вы не меня встречаете?» ничего не пришло на ум, и он поплелся ко входу на вокзал. Дверь широко распахнулась, и Холин даже отшатнулся от неожиданности – прямо на него валила толпа их заводской братии с оттопыренными карманами.

Увидев Николая Егоровича, толпа возликовала.

– А мы тебя провожать! – загалдели вокруг неподдельно радостные голоса.

«Сегодня зарплата, – вспомнил, пожимая руки, Холин. – Неужели мои дела так уж плохи, если эта братия расчувствовалась?»

Пришел даже Лукашов. Но этот наверняка не расчувствовался, а явился по долгу службы. Лукашов – человек долга. В завкоме Лукашов отвечал за бытовой сектор и добросовестно присутствовал на всех свадьбах, перепоясанный свежевыстиранным полотенцем, взятым из заводской столовой, а на похоронах неизменно пристраивался сзади к крышке гроба и хотя нести не нес по причине маленького роста, а даже еще больше отягощал конструкцию, но умел зычно и в то же время скорбно подавать команды, где остановиться, когда тронуться, и потому был незаменим.

«Ворон, – подумал Холин. – Прилетел…»

Между тем говорились обычные вещи.

– Место хорошее?

– Как устроился?

– Что говорят врачи?

– Ну ничего. Выглядишь ты молодцом.

– По радио слышал – там тепло.

– Еще купаться будешь.

И так далее. Хотя думали, конечно, все о другом: когда наступит время тяпнуть. У всех были немного скорбные, но внутренне удовлетворенные рожи. Что ни говори, а идея удачная. Тяпнули после смены, тяпнут сейчас, потом пойдут добавят в «столовой № 1», а дома не придерешься. «Опять глаза залил? – закричит жена. – Иди туда, где был!» – «Товарища провожал» – «Какого еще товарища! Знаем мы этих товарищей! Небось с бабами хороводился!» – «У тебя вечно одни бабы на уме! – обидится хозяин дома. – Помнишь, тот самый… Так вот его…» – «А разве он жив еще?» – «На курорт его… Может, и не вернется… Может, и за упокой пили».