Владимир Солоухин - Закон набата

На нашей стороне дело продвигалось медленно. Глубина все время менялась: то мы шли спокойно по пояс в воде, то проваливались с головой, барахтались вплавь. Один топил кол, так, чтобы нижний конец кола чертил по дну, второй тянул за веревку, третий ему помогал.

Не было никаких признаков рыбы в бредне. Один раз, правда, бредень так сильно дернулся, что кол выскочил у меня из рук. У Федора Коромысла азартно загорелись глаза.

– Слышал?

– Очевидно, зацеп. Потом отпустило.

– Щука ударила в мотню.

– Не может быть. Или это уж не щука, а крокодил.

– Потом увидим.

По задуманному плану мы обогнали то, другое крыло и, плывя, потащили его поперек омута, чтобы соединить крылья и потом быстро и энергично вытягивать до тех пор, пока вся рыба не соберется в мотне.

Начало бултыхаться, плескаться в огороженном крыльями пространстве. Тянуть становилось все тяжелее.

Вода закипела там, где мотня. Сквозь воду заблестела рыба, и мы все увидели, что тащим из омута такой улов, который не уместится и в шести мешках.

В азарте мы лихо вытащили на отлогую отмель мотню, невероятно раздувшуюся от рыбы. Среди мелочи стесненно ворочались крупные щуки. Перемешались раки и рыба. Все это вымазано голубоватым илом, все это перепуталось с травой, и все это мы бросились раздирать и сортировать.

Кто-то из нас не то чтобы скомандовал, но предложил отбирать только самую крупную рыбу, а остальную выбрасывать снова в реку. Я начал торопливо пригоршнями вычерпывать из мотни мелочь и увидел, что мелочь не зарывается в глубину, но лежит на воде плашмя, как и та, глядя на которую я возмущался полчаса назад. Некоторые рыбешки неуклюже, боком пытались уйти поглубже, но глубина словно выталкивала их обратно, не пускала в свой придонный спасительный полумрак. Жалко было смотреть на эти отчаянные, безуспешные попытки. Я понял, что случилось с рыбой: рыбам было так тесно в мотне и так их было много, что они раздавили друг друга. Нижние погибли под тяжестью верхних и вот теперь плавают плашмя, извиваясь и стараясь уплыть в глубину, а иные просто мертвы.

Тем не менее я все черпал и черпал обеими руками из мотни в реку и радовался, когда видел, что иная рыбешка живо поворачивается спинкой кверху и ныряет на дно. Я думаю все же, что четверть всей выловленной рыбы ожила и спаслась.

Мок товарищи-рыбаки тем временем сортировали крупную рыбу. В конце концов получился большой мешок отборной рыбы, мешок раков, да еще прицепщик Черных насобирал ведро мелких, словно стандартных, ершей.

Между прочим, бредень, когда мы его тащили, дернулся не зря. В глубине мотни, под мелочью, мы обнаружили щуку, в пасть которой (нарочно мерили, возвратившись в совхоз) пролез обыкновенный двухлитровый графин. Пожалуй, если разобраться, нам шестерым хватило бы одной этой щуки!

Пока мы выбирали из бредня водоросли, сучки и палки, пока скатывали его, пока грузили мешки с уловом, рыболовы-поплавочники снова стали собираться около омута. Они увидели взбаламученную нами воду и дохлую рыбу, оставшуюся после нас, но по-прежнему никто не подошел к нам, не обругал нас последними словами, не крикнул, что напишет про нас в газету, не погрозил кулаком нам вслед, когда «газик» тронулся с места и мы поехали восвояси.

Мы ехали все те же: директор Степан Степанович, агроном Котенко, тракторист Федор Коромысло, прицепщик Иван Черных, шофер Витя и я, корреспондент московского журнала.

Во всех других отношениях мы были как будто неплохие люди.

Как ни стремился я приехать засветло к тому месту на шоссе, от которого нужно поворачивать направо, ночь застала меня в пути.

Во время долгой езды по шоссе (сначала по бетонке, а потом булыжнику) я утешал себя, успокаивал, что не может быть… не такое уж ненастье… проеду. И вообще, когда едешь по широкой бетонке, кажется – в мире не бывает непроезжих дорог. Правда, иногда вдруг заденешь краешком глаза, увидишь, как от бетонки в лес узкой полоской тянется водянистое месиво, глубокие, заплывшие глинистой жижей колеи. На мгновение сожмется сердце, как перед несчастьем, но летящая навстречу бетонка мигом развеет дурное предчувствие. И мелькнувшая лесная дорога словно приснилась, словно померещилась от слезинки в глазу.

Два пучка света, выбрасываемые вперед моим «газиком», то совсем упирались в дорогу, когда попадалась выбоина, то прыскали к облакам. Они представлялись мне умными живыми щупальцами, которые автомобиль – тоже живое существо – выпускает, чтобы ощупывать, изучать дорогу.

Вот щупальца замешкались, поползли вправо, совсем соскользнули с каменной полосы, обшарили мокрую траву, канаву, чахлый кустик, жирные пласты пашни и недоуменно замерли на водной глади.

Сама по себе она не очень пугала меня. Бывает, лучше глубокая и широкая лужа с твердым, укатанным дном, чем безобидное на вид место, где колеса с каждым поворотом все глубже вязнут в плотную, засасывающую трясину. А вообще-то самое страшное – глубокая колея. Пока «газик» (или «лазик», как мы его зовем) стоит на своих четырех колесах, все еще есть надежда выкарабкаться из самой непролазной грязи. Но бывает, садится он на грунт своим низом, животом («дифером», говорят шоферы), – тогда дело плохо. Колеса теперь могут вертеться, сколько им вздумается, как у паровоза, приподнятого над рельсами.

Лужи, полные воды, я приноровился проскакивать с разгона и, преодолев их больше десяти, почувствовал даже некоторый задор, этакую неосторожную удаль. Между лужами мотор рычал надсадно, стонал. Каждое колесо, чтобы продвинуться хоть на один оборот, сначала крутилось вхолостую, пробуксовывало в липкой грязи.

В одном месте лужа показалась мне слишком глубокой, а вправо вроде бы уходил следок объезда. Я и свернул на этот следок. Метра три машина протащилась с разгона, а потом задрожала, засвиристела на одном месте. Я включил задний ход и прибавил газу. «Газик» дернулся назад, но опять задрожал на месте. При этом слышно было, как он резко осел вниз. Судорожно я двинул вперед рычаг демультиплакатора. Это приспособление резко увеличивает силу автомобиля, и на него теперь была последняя надежда. Мотор заревел еще надсаднее, но «газик» даже не дернулся хотя бы на сантиметрик, только еще глубже и прочнее осел. Каждый раз, когда я переключал ход то с заднего на передней, то с переднего на задний, пытаясь раскачать машину, автомобиль вздрагивал на одном месте, не в состоянии дернуться и продвинуться ни вперед, ни назад.

Я выключил мотор, фары и встал на крыло, чтобы осмотреться.

Влажная беззвучная темнота окружила меня. С крыла машины капало. Два раза звучно шлепнулась отлипшая грязь.

Первым делом я стал прислушиваться, не работает ли поблизости трактор. Теперешнюю нашу ночь нельзя представить без того, чтобы не тарахтел вдали тракторный мотор. Обычно во время вечерних прогулок, во время любимого тихого сидения на пустынном холме даже досадно немного на то, что нельзя остаться вовсе в полном ночном безмолвии: либо трактор в отдалении, либо радиовещание из соседнего села. Сейчас рокотание трактора показалось бы мне слаще самой светлой музыки.