Карел Чапек - Метеор

Кеттельринг вспоминает об этом не без удовольствия. Недешево я вам достался, ослы. Может быть, у вас еще и сейчас дух захватывает от злости, когда вы вспоминаете дерзкого юнца, который был неучтив с вами: счастливо, мол, оставаться, плевать я на вас хотел. Но сейчас, когда он размышляет об этом, ему кажется, что все это была какая-то призрачная, не настоящая действительность: что бы он ни делал, его не покидало сознание, что все это временно, невсерьез, а как-то наугад и на пробу. Подлинным было упрямство, одно лишь упрямство, которое вело его и по верным, но чаще по ложным путям. В самом бедственном положении он не забывал, что многомиллионное состояние у него под рукой: только пожелай, потянись, и готово. Можешь позвякивать в кармане этим богатством, когда бродишь по улицам, бездомный и неустроенный, можешь ехидно подмигивать людям, которые сторонятся подозрительного бродяги...

Знали бы вы, кто я такой... В кармане у меня миллионы, но мне не по средствам даже кружка пива. Есть там еще пять медяков, на них я куплю чайную розу.

Он вечно забавлялся своим положением. Разве можно забыть острое переживание первого попрошайничества! Помнится, это было в Барселоне, на площади Рамбле, где прыгали стаи воробьев... Старая дама с четками на руках испуганно воззрилась на улыбающегося парня. "Рог Dios misericordia, senora" 1.

Бывший Кеттельринг потер себе лоб. "Да, не вынес бы я такой жизни, будь это всерьез. Но ведь это была своего рода пустая игра. Я как бы пробовал, долго ли еще я выдержу, прежде чем сдамся и начну взывать о помощи. Какое мучительное и дразнящее ощущение - стоя на краю тротуара алчно смотреть на прекрасных, нарядных женщин. Стоит мне захотеть, и вы будете моими, а сейчас вы, конечно, и не замечаете меня, стервы..." Как прекрасна ярость и освобождающее презрение ко всем и всему. Конечно, и к так называемой морали. Ибо есть добродетели бедняков и добродетели богатых, но нет морали для нищего проходимца, который не хочет разбогатеть.

Он не дает привязать себя к одному месту. Ведь кроме семейных уз и привычек, человека делает оседлым собственность или зависимость. Тот, кто презирает и нужду и деньги, подобен воздушному шару

1 Подайте, Христа ради, сеньора (исп.).

без привязи: он носится по воле господа бога и ветра.

Да, бродяжничество - это, конечно, безумие, нарушение деятельности собственнических центров, нечто вроде потери чувства равновесия. Что ж, бродяжничай, глупец, если не можешь иначе...

Погоди-ка, есть еще кое-что, о чем надо вспомнить. Впрочем, это были просто сентименты и телячьи нежности. Или нет... Ну, скажем, глупость.

Тогда я служил на корабле и мы стояли в Плимуте.

Вечерами я сиживал на холме, с девушкой из Барбикэна. Это было на острове Хоэ у полосатого маяка, Эдакая худенькая маленькая англичанка семнадцати лет. Она держала мою руку в своей и пыталась обратить на путь истинный меня, рослого, беспутного моряка. Бывший Кеттельринг вздрогнул. Ведь это было почти как... как с Мери... с Марией Долорес, которая держала меня за руку и старалась помочь мне найти свое "я"! О боже, стало быть, в жизни бывают знамения, а мы их не понимаем. Бывший моряк напряженно глядит на черную воду, но ему мерещится синий прозрачный вечер на Хоэ, красные и зеленые огоньки буйков и морская даль... О боже, как прекрасна безбрежная водная гладь!.. Девушка держала меня за руку и прерывисто дышала. "Обещайте мне... обещайте мне, что вы исправитесь и... поселитесь здесь". Она была работницей на какой-то фабрике. Сказать ей о миллионах, которые меня ждут?

Да, это была бы сказка из "Тысячи и одной ночи"...

Признание чуть-чуть не сорвалось у него с языка, но он подавил его, как-то даже слишком торопливо...

На прощанье она поцеловала его испуганно и неловко, а он сказал: "Я вернусь..."

Судно ушло в Вест-Индию, и он не вернулся.

Так, ну вот теперь уже все, добрались до конца, слава богу.

- Нет, не все, - возражает какой-то суровый неумолимый голос. - Вспомни, что произошло дальше.

- А что такое? Ну, я сбежал с корабля, дело было тут, на Тринидаде, как раз в Порт-оф-Спейне, верно?

- Да, а потом что?

- Потом я покатился по наклонной. Когда человек катится вниз, он не останавливается, ничего не поделаешь.

- До чего же ты докатился, скажи?

- Ну, я был портовым грузчиком, потом кладовщиком, бегал с накладными в руках.

- А еще что?

- Еще присматривал за неграми на Асфальтовом озере, чтобы они на работе даже пот утереть не смели.

- А еще чего-нибудь ты не забыл?

- Да... я был кельнером на Гваделупе и в Матансасе, подавал мулатам коктейли и лед...

- А похуже ничего не было?

Бывший Кеттельринг закрывает лицо горячими ладонями и стонет. Не надо об этом, не надо! Это была месть, моя месть за то, что мне дали пасть так низко. Знай же: я упивался своим унижением! Сволочи, сволочи, вот вам, подавитесь своими миллионами! Смотрите все, каков единственный сын и наследник миллионера!

Что ж, вспомним и это. Да, да, вспомним, он был сутенером у мулатки... Вот, теперь вы знаете. Он неистово любил ее... и водил к ней пьяных мужчин, к этой распутнейшей девке. И ждал на улице своей доли.

Вот так это и было.

Так было...

Бывший Кеттельринг низко опускает голову...

- Сидел там в кафе один янки. А я глупо ухмыляюсь и говорю ему: "Могу проводить вас к красотке, сэр... Мулатка, хороша собой..." Американец покраснел, вскочил, - видно, не мог стерпеть такого унижения белого и ударил меня по лицу, вот по этой щеке. - На щеке бывшего Кеттельринга проступило алое пятно. - Потом он бросил на пол скомканную пятидолларовую бумажку, а меня тем временем вытолкали на улицу. Но я вернулся за этими пятью долларами и, как собака, ползая на четвереньках, искал их...

Бывший Кеттельринг поднял глаза, полные ужаса.

Разве это можно забыть?

Может быть, все-таки можно. Попытайся.

Я напился тогда как скот, но все же никак не мог забыться и бродил, сам не знаю, где... шел по дороге, похожей на Млечный Путь, среди изгородей из цветущей бугенвилеи... Да, да, именно там! Вдруг я услышал револьверные выстрелы, и кто-то на бегу столкнулся со мной. И тогда я наконец забыл все, что было...

XXXVII

Бывший Кеттельринг вздохнул. Ну вот, теперь все ясно, теперь хоть убей, не может быть хуже. И подумать только, даже когда я лез на четвереньках за этими долларами, я не капитулировал, не крикнул мысленно: довольно, я сдаюсь, я вернусь домой с повинной... Я только пил и плакал над унижением человека. И это было... своего рода победой...

А теперь ты сдаешься?

Да, теперь я сдаюсь. И как охотно, боже, как охотно! Если хотите, чтобы я наплевал себе в лицо или снова пополз на коленях, я сделаю и это. Я знаю почему: ради нее, ради дочери камагуэно.

Или затем, чтобы взять верх над ее старым отцом?