Карел Чапек - О черни, Путевые заметки

Они машут перед ним красными подкладками, бык кидается на самое большое красное пятно, на плащ, иначе говоря, и тореро едва успевает увернуться от удара. Но этот бык решил, кажется, позабавить публику. Он неожиданно бросился на тореро с таким проворством и такой отчаянной воинственностью, что все, как блохи, поскакали за барьер. Бычок только взмахнул хвостом, с разбегу вслед за ними перевалился через барьер и погнал их по коридорчику между ареной и публикой. Весь персонал корриды опрометью бросился спасаться на арену; бычок, победоносно проскакав весь коридор, возвращается на арену, гордо помахивая хвостом, и сейчас же новым стремительным натиском швыряет всех, кто там есть, за барьер. Теперь он полновластный хозяин арены, и весь его вид говорит об этом; кажется, он так и ждет, что амфитеатр разразится овацией. Опять выскочили чуло, чтобы немножко его погонять.

Толпа взревела: она хотела швырнуть эспаду на быка, когда тот еще в полной силе. Искрящийся золотом эспада с запавшими глазами и плотно сжатым ртом встал перед ложей президента, держа красную мулету в левой руке и склоненную шпагу в правой; было видно, что ему уже все едино: он ждал знака, но президент медлил. Тореро скакали вокруг бычка, который гонялся за ними, выставив рога и не отставая ни на вершок. Зрители угрожающе поднимались и вопили. Ожидающий знака эспада наклонил голову с черным узелком волос, и президент кивнул: заиграли фанфары, арена мигом опустела, и эспада с бесстрастным лицом, подняв шпагу, дал клятву, что бык примет смерть. Потом, помахивая мулетой, пошел по арене к быку.

Это была нехорошая коррида. Эспада рисковал жизнью с какой-то отвагой отчаяния; бык даже не давал ему возможности эстоковать, он стал гонять его по песку арены, унес на рогах его мулету и яростно преследовал незащищенного матадора, пока тот не прыгнул за барьер, потеряв при этом шпагу.

Бывают минуты, когда этот танец человека и зверя красив; эспада, держа перед собой мулету, старается приманить животное; бык бросается на красный лоскут, тело человека подается в сторону, запавшие глаза выбирают на бычьей шее место для удара.

Все это не занимает и секунды, и снова рывок, скачок в сторону, и удар, который не попадает в цель.

Этот поединок быка и человека до того напрягает нервы, что уже через несколько минут все ощущения притупляются. Несколько раз выбегали чуло, чтобы сменить измаявшегося эспаду, но публика ревом загоняла их обратно. Эспада, слегка пожав плечами, снова пошел на быка. Он сделал красивый выпад, но эстоковал плохо. И только после пятого удара бык растянулся на песке. Творилось что-то страшное; эспада шел как побитый, освистанный целым амфитеатром, и мне было жаль его еще мучительней, чем издыхающего быка.

Шестой бык был огромный и белый, неповоротливый и мирный, как корова; его чуть не силой заставили, спотыкаясь, побежать к лошади пикадора. Тореро с плащами тянули его за рога, чтобы он хотя бы отмахивался, а бандерильеро скакали перед ним, как ошалелые, махали руками, ругали его, высмеивали и, наконец, вызвали на вялую и неуклюжую атаку. Толпа раздраженно шумела, она хотела, чтобы бык сражался, и ревущее, залитое кровью животное терзали еще больше. Я хотел уйти, но люди повставали с мест, грозили кулаками, орали; пройти не было никакой возможности, я закрыл глаза и приготовился ждать, пока это не кончится. Когда, просидев так целую вечность, я снова открыл глаза, пошатывающийся на ослабевших ногах бык еще жил.

И только, когда должны были выпускать седьмого быка,- я протиснулся к выходу и побрел по севильским уличкам, я испытывал странное чувство: мне было как-то стыдно, но вот не знаю хорошенько - своей жестокости или своей слабости. Там, в амфитеатре, была минута, когда я начал кричать, что это бесчеловечно; возле меня сидел голландский инженер, постоянно живущий в Севилье, и он удивился моему крику.

- У меня это двадцатая коррида,-сказал он, - и только первая казалась мне жестокой.

- Это плохая коррида, - утешал меня какой-то испанец, - а посмотрели бы вы настоящего эспаду.

Зато едва ли мог бы я увидеть более трагическую фигуру эспады, чем этот сверкающий верзила с лицом скотника и грустными запавшими глазами, на своем горбу вынесший неприязнь двадцатитысячной толпы. И если б я настолько знал испанский, я бы пошел за ним и сказал:

- Что делать, Хуан, иногда не выходит, служить публике - горький хлеб.

А после я думал: в Испании мне никогда не приходилось видеть, как бьют коня или осла; собаки и кошки на улице доверчиво ластятся к чужим, и это значит, что человек с ними хорошо обращается.

Испанцы не жестоки к животным. Коррида - это по сути своей от века начавшийся бой человека и зверя; в ней вся красота боя, но и вся его тяжесть. Вероятно, испанцы так ясно видят эту красоту и этот бой, что уж не замечают жестокости, которая им сопутствует.

Тут столько восхитительной красочности, крутых ловких вольтов, риска и великолепной отваги... но во второй раз я бы на корриду не пошел.

Но какой-то искусительный голосок во мне добавляет: разве что эспада будет совершенство.

FLAMENCOS

"Flamenco" означает фламандский; но по странной случайности flamenco не имеет решительно ничего фламандского, наоборот, скорее что-то цыганское и мавританское, что-то идущее и от Востока и от разгула ночных кутежей; никто не мог мне объяснить, почему это так называется, но на севере Испании не любят flamenco как раз потому, что в нем столько восточного. Flamenco поют и танцуют, бренчат на гитарах, выбивают ладонями, выстукивают кастаньетами и деревянными каблучками да еще при этом покрикивают. И flamenco - также певцы и певички, танцоры, байладорки и гитаристы, которые от полуночи и до утра откалывают разные штучки в ночных кабаре. Такого певца-самоучку зовут обычно Красавчик из Кадиса или Хромой из Малаги, Курносый из Валенсии или Мальчик из Утреры; часто это цыган и иногда с такой ловкостью выводит свои трели, что слава о нем разносится далеко за пределы провинции. Не знаю, право, с чего начать, чтобы показать вам, как все это происходит; начну по алфавиту.

Alza! Ola, Joselito! Bueno, bueno! [А ну, давай, Хоселито! Хорошо, хорошо! (исп.).. ]

Baitar[Танцевать, плясать]. Андалузский танец танцуют обычно соло; забряцают и разразятся стремительной рокочущей прелюдией гитары, в группе сидящих начнут покачивать бедрами и подергивать плечами, притопывать, хлопать в ладоши, начнут трещать кастаньетами, и вдруг кого-нибудь словно подхватит, руки взметнутся вверх, и ноги пойдут отплясывать яростный танец. Тут надо было бы взять словацкий одземок, негритянский cake-walk[кек-уок (англ.).], танго du reve[мечта (франц.).], казачок, разные блатные притаптыванья, приступ бешенства, откровенную демонстрацию распутства да еще всякие порывистые жесты восторга, раскалить все это добела и начать при этом греметь кастаньетами и покрикивать; и тогда бы все это забурлило, закрутилось, как танец flamenco, со страстными музыкальными и пластическими замедлениями в оглушительном ритме кастаньет. В отличие от северных танцев испанский танец танцуют не только ноги, а и все выгибающееся тело и особенно щелкающие кастаньетами, легко взмывающие руки, а ноги, почти не отрываясь от земли, притаптывают и выбивают дробь. Я бы сказал, что ноги лишь сопровождают то, что вытанцовывают бедра, плечи, руки, дугою выгибающийся стан, который так и ходит волнами между неистово стучащими кастаньетами и каблучками. Испанский танец- это какая-то необъяснимая и предельная оркестровая слитность острого, отрывистого ритма струн, кастаньет, бубна и каблуков с плавной, тягучей волной танцующего тела. Музыкальное сопровождение и все, что к нему относится, включая вскрикиванья и хлопки, идет в каком-то вихревом такте, то учащающемся, то замирающем, как биенье сердца, но тело танцора при этом ведет, словно на скрипке, какую-то свою, плавную и упоительную, страстную мелодию, она ликует, о чем-то молит и жалуется, подхлестываемая стремительным ритмом танечного угара. Вот так это и происходит.