Седжал Бадани - След сломанного крыла

— Потому что она хотела вернуть тебя домой, — говорит Дэвид. — Она знала, что ты не приедешь, пока жив твой отец.

Это уже чересчур — меня пробирает дрожь. Я не в силах уразуметь пределы, до которых дошла моя мать. Я тупо смотрю себе под ноги. Элементы узора на ковре сливаются и скручиваются между собой, как в водовороте.

— Кто еще знает об этом? — спрашиваю я, испугавшись за маму.

— Никто, — говорит Дэвид. Его ответ заставляет меня поднять голову и посмотреть на него. — Я сделал анализ частным образом и удалил результаты из компьютера.

— Почему? — снова спрашиваю я. Обретя способность встать на ноги, я поднимаюсь с дивана и подхожу к Дэвиду.

— Я давал клятву спасать жизни людей, кем бы они ни были. Но если бы твой отец уже не лежал бы в коме, то, зная, что он сделал с тобой, какую боль тебе причинил, думаю, я захотел бы уложить его в кому сам, — он гладит меня по щеке, и его тепло проникает в каждый уголок моего тела и души. — Ты можешь делать с результатами анализа все, что хочешь. Не стану утверждать, будто понимаю, через что тебе пришлось пройти в детстве.

Я побывала в одной деревне, где каждое преступление наказывалось по принципу «око за око» и каждый приговор соответствовал этому принципу. Если вы что-то украли, вам отрубали руку, которая крала. Если женщина изменяла мужу, ее прилюдно побивали камнями или насиловали другие мужчины деревни. Если человек кого-то убивает, его убивали тоже. Эта драконовская система не оставляла места для оправданий и объяснений, приговоры выносились без суда присяжных, которые могли бы рассмотреть возможность ошибки или принять во внимание какие-то обстоятельства.

Но я не могу быть судьей моей матери. Я не могу позволить, чтобы она столкнулась лицом к лицу с последствиями, сделав единственное, что ей было доступно. Каковы бы ни были у нее на то причины, я имела перед ней одно преимущество: я могла убежать, а ей пришлось остаться. Я никогда раньше не смотрела на это с подобной точки зрения, никогда я не была в состоянии увидеть сквозь свою боль ее страдания. Теперь, когда я узнала об ее отчаянном поступке, мне стыдно.

Я медленно поднимаю листок с анализами, и материнские браслеты скользят по моей руке. Я смотрю на анализы в последний раз, а потом подхожу к камину. Не спрашивая позволения у Дэвида, я бросаю листок в огонь, который сначала захватывает краешек бумаги, а потом поглощает ее целиком. Через несколько секунд от нее остается только пепел. Я поворачиваюсь к Дэвиду, ожидая увидеть на его лице разочарование — ведь человек, чья жизнь всегда была направлена к совершенству, не может понять тех, кто жил и живет с разбитым сердцем. Но он только кивает, принимая мое решение без всякого осуждения и с пониманием, которого я не заслужила.

— Ты даже не попытался остановить меня, — с удивлением говорю я.

— По-твоему, мне следовало это сделать? Понимаешь ли, мне кажется, что так любовь не проявляют.

Его слова и звучащее в них доверие заставляют меня умолкнуть. Но я никогда не могла позволить себе такой роскоши, как проявление эмоций, и поэтому мое молчание затягивается. Я оглядываюсь по сторонам, словно ищу ответа, но в глубине души уже знаю его.

— Когда моя бывшая жена попросила развода, — внимательно глядя на меня, продолжает Дэвид, — она сказала, что ее иллюзии относительно меня развеялись. Я оказался не таким, как она думала, — засунув руки в карманы, он переводит взгляд на догорающий огонь в камине. — Поэтому я дал себе обещание, что в следующий раз, когда полюблю, первым делом уберу с дороги все плохое. Причем это надо сделать обеим сторонам, чтобы потом не ждать сюрпризов.

— Сюрпризы всегда бывают, — говорю я, думая о своих сестрах и о борьбе, которую им пришлось вести. — Ничего нельзя гарантировать.

— Может быть, — соглашается он. — Но сущность человека не меняется.

— Тогда как же ты можешь любить меня? — задаю я вопрос, соскочивший у меня с языка раньше, чем я успеваю удержаться от него. Мне хочется взять его обратно, потому что мне стыдно за то, что я открыла Дэвиду так много.

— А как я могу не любить тебя? — спрашивает он, поворачиваясь ко мне. — Ты все думаешь, что ты какая-то порченая, — он тихонько покачивает головой, — и поэтому решила, что не достойна ни счастья, ни любви. Мне приходится считаться с твоим решением, — наклонившись, Дэвид целует меня в щеку. — Но знай: ты — самая удивительная женщина, которую я знаю. И это не вопреки твоему детству, а благодаря ему. Не всякий может пережить то, что пережила ты, и стать такой же сильной, как ты. Я люблю тебя такую, какая ты есть, плохую и хорошую.

Он отходит от меня и собирается уйти. Впервые Дэвид уходит, а я остаюсь. Я смотрю на него и думаю, что это правильно. Но не могу смириться с этим. Я не хочу, чтобы он уходил. Мне хочется прекратить боль, залечить раны, которые кровоточили так долго.

Когда-нибудь я спрошу у мамы, почему она сделала это. Как она могла пойти на такой риск ради моего освобождения? Ведь для нее дело могло кончиться тюрьмой. Но я не знаю, когда такое время придет, когда я сумею принять то, что она совершила ради меня. Даже после того как рана заживет, кожа должна восстановиться, но и тогда останется шрам.

Но, пока я обладаю ее любовью как своим неотъемлемым правом, я буду платить маме благодарностью. Я буду надеяться на то, что когда-нибудь мы возьмемся за руки и вместе признаем, что наше настоящее не определяется нашим прошлым и что завтра действительно настанет новый день.

— Дэвид! — окликаю я его. Я подхожу к нему и протягиваю ему руку, желая коснуться его, удержать, не дать уйти. — Если бы мы решили быть вместе… — я умолкаю, стараясь подобрать слова. — О каких таких твоих недостатках мне следовало бы узнать?

Он широко улыбается, и в его улыбке я вижу надежду, которой, по моему убеждению, для меня быть не могло.

— Я храплю во сне, очень громко, прямо как паровоз, — говорит он, начиная загибать пальцы для счета. — У меня топографический кретинизм, я не отличаю «право» от «лево» и север от юга. Кстати, поэтому меня исключили из хирургической программы. Все боялись, что я причиню пациенту больше вреда, чем пользы, — он загибает еще один палец. — Третье? Я люблю готовить, но могу легко спалить кухню. В пожарном отделении мой адрес числится в графе «Часто посещаемые», — он загибает четвертый палец, но я хватаю его за руку.

— О’кей, — говорю я, смеясь.

Он накрывает мою ладонь своей, и мы стоим, сложив наши руки, как на молитве.

— О’кей, — говорит Дэвид.

И впервые в жизни я уверена, что все будет «о’кей».

Они прилетают в Индию еще засветло. Рани смотрит на родную страну и понимает то, чего не понимала раньше: дом — это не какое-то место или стиль жизни, а состояние твоей души и люди, которые живут в твоем сердце. Брент говорил, что Америка сделал его тем, кто он есть, но это было просто отговоркой. Зло всегда таится неподалеку, и он позволил ему взять верх над собой. Он использовал эту отговорку, чтобы оправдаться, но, как всякому тирану, ему было безразлично, как и кому он причиняет боль. Но теперь он никогда не сможет тиранить их снова. Рани знает, что они не полностью освободились от него, и возможно, никогда не сумеют освободиться окончательно. Но они рядом, вместе, и каждая из них старается поддержать остальных, зная, что они никогда больше не будут одиноки.