Габриэль Гарсиа Маркес - Тризна безумия [Сборник рассказов]

И вот дверь была окончательно сокрушена и огромный негр с так и не зажившей раной на лбу (вопреки тому, что миновало уже целых пятнадцать лет!) вырвался из своей темницы и понесся, сметая все на своем пути — вещи, мебель, прочее — и размахивая в воздухе чудовищными кулаками (причем на его руках все еще трепетала веревка, оставшаяся с той самой поры, когда он был чернокожим мальчуганом, ходившим за лошадьми); одним ударом могучего плеча он выбил дверь и припустил со страшным воплем по коридору и, прежде чем оказался во дворе, пролетел мимо девочки, которая со вчерашнего дня так и застыла, сидя с заводной ручкой от граммофона в руках (она проследила взглядом за черной, сорвавшееся с цепи стихией, и словно что-то припомнила, — может быть, какое-то слово), а Набо тем временем оказался уже во дворе (задев на бегу висевшее в комнате зеркало и даже не обратив внимания ни на зеркало, ни на девочку) и узрел солнце, которое мгновенно обратило его в незрячего (а в доме все еще слышался звон разнесенных им вдребезги стекол); и тогда он побежал наугад, уподобляясь обезумевшей лошади, и старался чутьем отыскать давно не существующую дверь конюшни, напрочь выпавшую за пятнадцать лет из его памяти, но все-таки сохранившуюся в его подсознании (с того давнишнего дня, когда он старался расчесать лошади хвост и удар копыта на всю жизнь превратил его в слабоумного), и вот он выбежал на задний двор, оставляя за спиной крушение, катастрофу, хаос, — как бык, ослепленный сиянием прожекторов (а конюшня так и не была еще им обнаружена), и стал разрывать землю с дикой свирепостью, словно бы неистово желая докопаться до сводящего его с ума запаха кобылы и добраться, в конце концов, до вожделенных дверей конюшни (сейчас он уже был более могуч, нежели его собственная темная сила) и вышибить их, и навзничь упасть вовнутрь, лицом вниз, — возможно в последнем порыве, но до сих пор движимый той животной яростью, той звериной жестокостью, мгновение тому назад заслонившей от него весь мир и воспрепятствовавшей ему обратить внимание на девочку, ту самую девочку, которая увидела, как он стремглав проносится мимо, и вспомнила (оцепенелая, безвольная, подняв заводную ручку от граммофона), она вспомнила единст венное слово, которое научилась произносить за всю свою жизнь, и это слово она дважды выкрикнула сейчас из своей комнаты: «Набо! Набо!»

Пришел понедельник, оказавшийся теплым и недождливым. Имевший обыкновение подниматься спозаранку, Аурелио Эсковар, зубной врач без лицензии, отворил двери своего кабинета в шесть часов утра. Он вытащил из стеклянного шкафчика гипсовую форму с искусственной челюстью и принялся раскладывать на столе свои инструменты, размещая их от самых крупных вплоть до самых небольших, словно на выставочном стенде. Доктор был облачен в рубашку без воротничка, застегнутую лишь на одну позолоченную пуговку сверху, и брюки с эластичными подтяжками. Он был худощав и держался прямо; его отсутствующий взгляд был обычно обращен в себя, как это случается с глухими.

Закончив с инструментами, он подкатил бормашину вплотную к вращающемуся креслу и стал трудиться над шлифовкой челюсти. Он работал, не покладая рук и то и дело нажимая на педаль бормашины, причем даже в том случае, если и не пользовался бором совсем. Его лицо по-прежнему оставалось безучастным, словно бы доктора ничуть не заботило то, над чем он так упорно трудится.

В восемь часов доктор устроил себе перерыв, взглянул сквозь окно на небо и заметил двух погруженных в глубокое раздумье грифов, подсушивающих свои перья на крыше соседнего дома. Доктор снова вернулся к работе, размышляя о том, что еще до обеда неминуемо хлынет дождь. Его отвлек ломающийся голос сына, которому уже исполнилось одиннадцать лет:

— Папа!

— Что такое?

— Алькальд спрашивает, не сможешь ли ты вырвать ему зуб.

— Скажи ему, что меня нет.

Доктор приступил к золотой коронке. Он, прищурившись, держал ее в отведенной руке и внимательно изучал. Со стороны крохотной приемной опять прозвучал голос его сына:

— Он заявляет, что ты точно здесь, так как он услышал твой голос.

Доктор не отрывался от зуба. Чуть погодя, положив его на столик, где помещались выполненные заказы, он сказал:

— Ну и ладно.

И вновь схватился за свой бор. Из картонной коробочки с заготовками он извлек мост с парой золотых зубов и занялся шлифовкой.

— Папа!!!

— Ну что опять такое?

Выражение лица доктора даже не изменилось.

— Алькальд утверждает, что, если ты откажешься вырвать ему зуб, он тебя возьмет и застрелит!

Невероятно медленно и невозмутимо доктор убрал свою ногу с педали, затем откатил от кресла бормашину и открыл выдвижной ящичек стола. В ящике находился револьвер.

— Ну что же, — произнес он — Скажи ему, что он может войти.

Он повернулся в кресле, чтобы быть лицом к двери, и перенес руку поближе к стенке ящичка. Алькальд возник на пороге. Его левая щека была гладко выбрита, зато на правой, опухшей и недужной, виднелась пятидневная щетина. В глазах алькальда, совсем выцветших от боли, доктор увидел отчаяние ночей, проведенных без сна. Он задвинул ящичек в стол и, уже несколько мягче, произнес:

— Присаживайтесь.

— Добрый вам день, — проговорил алькальд.

— Добрый, — ответил доктор

Дожидаясь, покуда завершится кипячение инструментов, алькальд откинулся в кресле, прислонившись затылком к подголовнику, и почувствовал себя чуть-чуть получше. Он вздохнул всей грудью, вобрав в себя насыщенный морозными парами эфира воздух, и поглядел по сторонам. Кабинет доктора был обставлен довольно-таки бедно: потертое деревянное кресло, бормашина с педальным приводом и стеклянный шкаф, где находились фаянсовые флаконы. Перед окном помещалась ширма в высоту человеческого роста. Доктор приблизился к алькальду, и тот, открыв рот, крепко-накрепко уперся своими пятками в пол.

Аурелио Эсковар развернул алькальда в кресле лицом к свету. Он осмотрел докучающий зуб, слегка подавив пальцами воспалившуюся челюсть.

— Придется обойтись без анестезии, — объявил он.

— Это почему же?

— Потому что там у вас — абсцесс.

Алькальд взглянул ему прямо в глаза.

— Пускай, — произнес он, пытаясь улыбнуться.

Доктор не отозвался. Он перенес на свой рабочий стол кастрюльку с прокипяченными инструментами, а потом, по-прежнему не торопясь, достал их из воды один за другим при помощи пинцета. Носком своего ботинка он придвинул плевательницу поближе и устремился к умывальнику, чтобы вымыть руки. При этом он ни разу не взглянул на алькальда. А алькальд просто не отрывал от него глаз.

Больным оказался нижний зуб мудрости. Доктор принял положение поустойчивее и тотчас наложил на зуб горячие щипцы. Ощутив, что его ноги охватывают судороги, а поясница тонет в леденящей пустоте, алькальд намертво вцепился в подлокотники кресла, но остался безмолвен. Доктор немного шевельнул зуб. Беззлобно, с какой-то даже горестной печалью, он произнес: