Габриэль Гарсиа Маркес - Тризна безумия [Сборник рассказов]

Я стоял и взирал на стену. «Скоро станет светать, — сказал я, не оборачиваясь — Часы пробьют два, и сну придет конец. Однако у нас еще осталось немного времени». Я направился к двери и почти что схватился за ручку, но неожиданно снова услышал ее голос: «Берегись. За дверью в коридоре таятся тяжелые сновидения». И я спросил ее: «Откуда тебе это известно?». И она ответила: «Я выходила туда недавно, но тотчас же воротилась, осознав, что сплю, лежа на сердце». Но я уже приоткрыл дверь. Слегка отодвинул створку, и прохладный невесомый ветерок донес до меня воскрешающий аромат пробужденной земли и возделанной пашни, утопающей в росе. Она опять повторила свое предостережение. Я повернулся к ней и сказал: «Знаешь, мне кажется, что здесь никакого коридора и в помине нет. Я чувствую лишь аромат поля, покрытого росой». И она откликнулась, словно бы уже издалека: «Мне это известно получше, чем тебе. Там, за дверью, спит женщина, которая в своем сновидении видит поле». Она скрестила свои длинные руки над огнем и продолжала: «Этой женщине всегда хотелось жить в деревне, причем в собственном доме, но ей так и не удалось выбраться из города». И тут я вспомнил, что в одном из сновидений, много раньше, уже встречал эту женщину. А за дверью, которая так и осталась чуть приоткрытой, уже вовсю светало, и я знал, что близилось время завтрака. «Меня ждут к завтраку, — сказал я, — но чтобы пробудиться, я должен покинуть тебя».

За дверью прошумел ветер, а потом стих. До меня донеслось размеренное дыхание человека, перевернувшегося в постели на другой бок. Не стало ветра, а с ним — и запахов. «Поутру мы с тобой непременно узнаем друг друга, — сказал я — Я смогу тебя узнать, когда встречу женщину, которая пишет на городских стенах: „Глаза голубой собаки”». Она улыбнулась мне с грустью, и это была улыбка исхода в неведомое и несказанное. Вновь устремив к огню свои руки, она произнесла: «Когда ты пробудишься, ты за весь день так ничего и не вспомнишь». Ее лицо омрачилось печалью и, едва различимая в предутреннем свете, она добавила: «Пожалуй, ты — единственный из всех людей, который, вставая ото сна, никогда не помнит своих сновидений».

Поскольку было воскресенье и дождик уже совсем перестал, мне пришло в голову, что теперь самое подходящее время, чтобы возложить скромный букет роз на мою могилку. Букет, составленный из белых и алых роз, тех самых, которые она специально взращивает для использования в убранстве алтаря, а то и просто для венков. Утро наводило грусть, — в воздухе уже чувствовалась мягкая и неотвратимая поступь зимы, и я почему-то вспомнил про городской холм, куда жители доставляют своих усопших. Это было голое местечко, напрочь лишенное деревьев, где останки покойных едва удавалось припорошить землей, которую немедленно уносило, — стоило лишь налететь ветру посильнее. Теперь же, когда дождик прекратился и скользкий склон холма наверняка подсушило солнцем, я думаю, что без особых приключений смогу добраться до могилки, где покоится мое детское тельце, по всей видимости, давным-давно истлевшее и распавшееся во прах меж камней и улиток.

А она, завороженная, недвижно застыла пред ликами своих святых, уйдя с головою в раздумья. Она может не беспокоиться, поскольку я вполне утихомирился после неудачной попытки добраться незаметно до алтаря и похитить самые свежие и самые алые розы. Возможно, все бы могло произойти и иначе, однако замигала лампадка, и она, выйдя из транса, подняла голову и устремила свой взгляд в угол, на стул. Скорее всего, она подумала: «Снова этот ветер», так как возле алтаря что-то скрипнуло, и в воздухе пронеслось какое-то мягкое, почти неуловимое колыхание, словно пробудились некие давние воспоминания, дремавшие в этом доме с незапамятных времен. Было очевидно, что следует выждать более удобного случая, — ведь тревога еще не покинула ее окончательно; она иногда поглядывает на стул и безусловно заметит любую манипуляцию моих рук перед ее лицом. Наверное, будет лучше дождаться того момента, когда она удалится в другую комнату, дабы насладиться привычной и размеренной по часам воскресной сиестой. Тогда я смогу стянуть розы и просочиться в ту комнату, прежде чем она сюда возвратится.

А в минувшее воскресенье дела обстояли куда хуже, — я был вынужден промучиться целых два часа до тех пор, покуда она не принялась за свои молитвы. Что-то ее все время беспокоило, похоже, она почувствовала, что ее уединение нарушено. Держа розы в руках, она сделала по комнате несколько кругов, прежде чем возложила цветы на алтарь. Потом она удалилась в коридор, который вел в глубину дома, и наведалась по пути в соседнюю комнату; я пришел к выводу, что она разыскивает свою лампу. Когда она шла обратно по коридору, я увидел ее сквозь дверной проем — на ней были темная жакетка и розовые чулки; на долю секунды она показалась мне похожей на ту девочку из прошлого, которая сорок лет тому назад склонилась над моей кроваткой, стоявшей тогда в этой самой комнате, и произнесла: «Эти медяки в твоих глазницах выглядят как настоящие глаза, круглые и бездушные». И мне вдруг показалось, что сгинула целая череда лет, отделяющих нас от того достопамятного вечера, когда женщины провели ее в комнату и, указав на мой труп, велели: «Теперь поплачь. Ведь он был тебе почти как брат». И она, заплакав, как ей сказали, отвернулась к стене, а ее платье было насквозь промокшим от дождя.

Уже три или даже четыре воскресенья кряду я пытаюсь подобраться к цветам, но она ни на одно мгновение не утрачивает своей бдительности, защищая розы с такой ревностностью, каковая никогда не наблюдалась за нею в течение тех двадцати лет, что она живет в этом доме. В минувшее воскресенье, когда она удалилась на поиски своей лампы, мне все-таки удалось набрать букетик из ее отборных роз. Я был готов уже праздновать победу, намереваясь отнести цветы к своему стулу, как вдруг со стороны коридора послышались шаги, и мне пришлось бросить розы обратно на алтарь. И тотчас же она возникла в проеме двери, неся лампу, высоко поднятую над головой.

На ней были темная жакетка и розовые чулки, а лицо озарено печатью прозрения. Ничто в ней уже не могло напомнить ту женщину, которая в продолжение целых двадцати лет неуклонно взращивает розы в своем садике; предо мною замерла девочка, которую далеким августовским вечером увели, чтобы она смогла переодеться в сухое, и которая возвратилась погрузневшей и состарившейся лишь сорок лет спустя, держа в своих руках лампу.

Окаменевшая корка грязи, которая налипла на подошвы моих башмаков в тот давнишний вечер, так и не облетела, несмотря на то, что они в течение двадцати лет сохли рядышком с очагом, где некогда играл огонь. Как-то раз я попытался их отыскать, — это случилось вскоре после исчезновения хлеба и пучочка алоэ, хранивших порог; тогда еще вывезли мебель и затворили все двери. Из мебели в доме остался забытым лишь один стул, тот, что находится в углу и прилежно служит мне все эти годы. А башмаки поставили на просушку и при отъезде из дома забыли. Зато о них вспомнил я.