Шейла Хети - Материнство

Сильвия посоветовала мне завести от него ребенка, как будто это что-то такое, что делают женщины, чтобы привязать мужчину к себе. Может, в большинстве случаев так оно и есть, откуда мне знать. Но я знаю, что, когда женщина рожает ребенка, рассчитывая привязать мужчину, результат зачастую получается противоположный.

Однажды, несколько лет назад, когда мы с мамой ходили по магазинам, она, покачав головой, указала на беременную женщину, со счастливой улыбкой державшую под руку мужа. «Радуйся, – едва слышно сказала мама, имея в виду отнюдь не беременность, а то, что муж вот-вот встретит дочку и будет любить ее намного больше, чем жену. – Совсем скоро тебя заменят».

Поговорив с Сильвией, я оставила гостей в саду и вернулась на кухню, где обнаружила у раковины старшую дочь Сильвии и ее двухлетнюю девочку, которая играла на полу. «Я так завидую мамочкам, – сказала я. – Что бы ни случилось, у них есть это». Она покачала головой: «Нет, не так. Когда-то да, это у меня было. Больше нет ничего. Нет работы. Дочка живет сама по себе и мне уж точно не принадлежит».

В тот момент я поняла простую вещь: ее дочь – это что-то, отдельное от нее, никак ей не принадлежащее.

Дочь Сильвии жила неподалеку от нас, за углом, пока ее девочке не исполнилось два года, и какое-то время я ходила к ней помогать по дому. Прекрасно помню, как менялась малышка и чем нам приходилось заниматься день за днем. Помню, как она лежала на спинке в свежих подгузниках, а я доставала из-под столика штанишки и держала их перед ней. «Эти?» – спрашивала я. «Не!» – пищала она. «Эти?» – снова спрашивала я. «Не!» – отвечала она и улыбалась. Мы обе смеялись, и так продолжалось до тех пор, пока малышка не соглашалась наконец надеть предложенное.

Как-то раз, вернувшись домой, я рассказала обо всем Майлзу, добавив, что это самое прекрасное, что случилось в моей жизни уже не знаю за сколько лет, и он покачал головой, как бы говоря: «Быть женщиной – это величайшая глупость и несчастье, какое только может постичь человека».

Прошлой ночью во сне я играла в море с моей светленькой, длинноволосой трехлетней дочкой. Было тепло, мы танцевали в волнах, и я подумала, что если бы праздники могли всегда быть такими, то иметь дочь – это чистейшая радость.

В три часа ночи я проснулась от ужаса с такой мыслью: «Что если я так сильно подавила в себе желание иметь детей, что теперь не могу даже распознать это желание?»

Помню, вскоре после того как мы с Майлзом сблизились, я гуляла однажды по пляжу в Лос-Анджелесе, мечтая, как однажды у меня появится ребенок, представляя себе Майлза с обручальным кольцом на пальце и как это эротично – носить в себе ребенка, который наполовину его.

Иногда мне хочется верить, что ребенок придаст глубину и смысл всему, что я делаю. Иногда я думаю, что у меня, возможно, рак мозга. Я ощущаю там что-то, похожее на давящее прикосновение пальца.

Может быть, воспитание детей – действительно неблагодарный труд. Может быть, бессмысленно благодарить кого-то за старания и усилия, вложенные в человека, который родился не потому, что в том была необходимость. Так стоит ли противодействовать этому импульсу, как сказал Майлз, проживая фертильные годы без ребенка и делая все возможное, чтобы он не появился? Женщине – найти ценности и цели в чем-то ином, помимо материнства, мужчине – найти ценности и цели в чем-то ином, помимо доминирования и насилия; и чем больше женщин и мужчин, которые делают это, тем лучше будет мир? Майлз сказал, что мы ценим воинственных и склонных к доминированию мужчин так же, как почитаем мать. Эгоизм деторождения схож с эгоизмом страны-колонизатора – оба стремятся навязать себя миру, заставить принять их ценности и их образ. Мне хочется спрятаться, когда слышу, что у кого-то трое детей, четверо, пятеро и больше… Я вижу в этом жадность, властность и грубость – самоуверенное распространение этих качеств.

Впрочем, возможно, я не так уж и отличаюсь от таких людей – пишу о себе на стольких страницах, излагаю перед миром свои мечты. У моей религиозной кузины, которой столько же лет, сколько и мне, шестеро детей. А у меня шесть книг. Может быть, мы не такие уж разные, кроме небольшого расхождения в вере – какую именно часть себя мы стремимся представить миру.

В первый вечер за границей, в небольшом стокгольмском ресторанчике моя тридцатидвухлетняя редактор-шведка рассказала, что в компании ее университетских подруг (они все замужем и с детьми) есть женщина, которая семь лет живет с партнером и единственная из их кружка не имеет ребенка. Женщина эта говорит, что они не хотят заводить детей, но в ее отсутствие остальные ее жалеют и сходятся на том, что ребенка не хочет мужчина, а она очень даже хочет. Ее жизнь вызывает у других интерес и привлекает внимание. Я сказала, что, может быть, эта женщина на самом деле не хочет ребенка, но согласиться с таким предположением редактор никак не могла; мне кажется, не потому, что у нее в голове не укладывалось, как другая женщина может не хотеть ребенка, но потому, что кружок сверстниц составил об одной из них определенное мнение – ее следует жалеть, – чувствовал свое моральное превосходство и полагал себя носителем особого знания в отношении подруги (знания большего, чем то, которое она имела о себе). Им нужен кто-то, в сравнении с кем их жизнь выглядела бы лучше. Так что ее роль очень важна.

Я подумала, как этой женщине должно быть трудно поддерживать связь с университетскими подругами. Наверняка она знает, что на каком-то уровне они жалеют ее и не верят рассказам о счастливой жизни. Я желала бы ей найти новых подруг и даже подозревала, что она их уже нашла и, вероятно, общается с прежними только по необходимости, чем и объясняется ее частое отсутствие на общих встречах, где судачат о ее заблуждениях и недостатках.

Высокая темноволосая писательница-американка, с которой я познакомилась на книжном фестивале, сказала, что женщины нашего возраста, интересуясь другой женщиной, всегда и едва ли не в первую очередь спрашивают, есть ли у нее дети и, если нет, собирается ли она заводить ребенка. «Это как на гражданской войне: на чьей ты стороне?»

Поздно вечером мы сидели в самом обычном дублинском баре, битком набитом молодежью, которая с удовольствием, энтузиазмом и любовью отплясывала под кружащимися и мелькающими огнями. Юноши и девушки сбивались в кучки, хватали друг дружку за задницы, тискались, обжимались и без особой надежды приставали к нам. Мы встречали их холодными взглядами. Потом моя новая знакомая пошла в туалет. «Ты же не бросишь меня здесь одну?» – сказала я. Пока ее не было, я сосредоточенно рассматривала расфуфыренных дамочек на большом экране телевизора, размышляя о том, как несправедливо, что нам приходится думать о детях, говорить о них и чувствовать себя так, словно если не заведем их, то всегда будем об этом жалеть. Мне вдруг пришло в голову, что все это напоминает глобальный заговор: не давать женщинам за тридцать, когда у них появились мозги и кое-какие умения и опыт, пользоваться мозгами и опытом с выгодой для себя. Дело это непростое, поскольку немалая часть этих самых мозгов постоянно озабочена вопросом, который, похоже, нисколько не занимает пьяных мужчин.