Вацлав Михальский - Мир тесен

— Ну и дела!

— Да, там родители чаи распивают, а здесь барышня что надумала! — Не теряя ни секунды, «дядя Миша» делал Катеньке искусственное дыхание. — Может, ещё спасём, скорее за доктором!

Вот тогда-то, вне себя от горя и смятения, прибежала Дарочка к Грише.

Катенька осталась жить.

И ещё одно тяжелое воспоминание хранит его память. Он уходил добровольцем на фронт. Никого не предупредив об этом даже дома. Только с одной Катенькой простился он по-настоящему. Все последние дни она старалась держаться рядом с ним и смотрела на него такими глазами, которые нельзя было обмануть.

— Катенька, я ухожу, уезжаю сейчас добровольцем на фронт. Вы, Катенька, умница и потому — молчок! Никому ни слова, понимаете — никому! — Гриша особенно подчеркнул это последнее «никому», втайне надеясь, что Катенька сообщит о его отъезде Дарочке. — А то дома такой рев поднимется, что я не вынесу.

— Вот и хорошо, — обрадовалась девочка, — я читала, это вам поможет! Мама тоже говорит: «Самое лучшее лекарство — время». Ну и пусть. Тоже мне. Ещё заплачет.

Последние дни она стала легко и прямо говорить Грише «ты», как бы подчеркивая их родство, а до этого, хотя они и ели листья калачика на брудершафт, Катенька чаще говорила ему «вы», чем «ты».

— Давай сядем, Гриша, перед дорогой. Обязательно нужно посидеть, чтобы дорога была легкая. А ты и не знал об этом обычае, да? Я замечаю, что взрослые многого не знают. Садись, вот так. — Они помолчали, лицо Катеньки было задумчиво, тихо и торжественно. — Ну, теперь с богом, — сказала она по-старушечьи серьезно, первая встала, расстегнула ему френч и мелко и часто перекрестила его несколько раз.

— Я тебя благословляю, хорошо? Дарочка мне говорила, что ты в бога не веруешь, но перед такой дорогой обязательно нужно, чтобы мать благословила. Вон мама Митю и то благословляла, хотя он и смеялся, а мама сказала: «Пусть смеется — ничего он еще не понимает». А твоя же мама не знает, так я за неё. Я ей об этом скажу потом, а то она жалеть будет и плакать. — Катенька крепко обняла Гришу и три раза поцеловала в губы. — Теперь с богом!

Гриша исступленно курил на вокзале, исступленно ждал, что вот сейчас прибежит Дарочка — снова влюбленная в него и покаянная.

И она прибежала, но слишком поздно, после третьего звонка. Гриша уже поднялся в тамбур и в это время увидел Катеньку и Дарочку в тесной толпе на перроне. За ним поднимались в тамбур молодые сильные парни, и прорваться сквозь их напор Гриша не мог, тогда он отчаянно закричал:

— Дарочка, Катенька!

Его крик услышали все, кто был на перроне.

— Гриша! Где ты? — спрашивала Дарочка.

— Гриша! — звала Катенька и тут же увидела его форменную фуражку, которой он махал. Состав дернулся и поплыл.

— Он там! Он там! — обрадовалась Катенька и, схватив Дарочку за руку, стала проталкиваться сквозь толпу. Но вдвоём им было не пробиться. Тогда Катенька выхватила цветы из рук сестры, крикнула ей, что она всё передаст Грише, и бросилась вслед за поездом. Девочка бежала так отчаянно, так быстро, а поезд шёл так медленно, что Катенька догнала Гришин вагон.

— Держите меня! Держите! — крикнула Катенька, поравнявшись с дверью вагона. Сильные руки парней подхватили её. Катенька уронила сирень. И через секунду уже стояла в тамбуре перед Гришей.

— Что ты наделала, Катенька! — говорил ей Гриша. — Состав завезёт тебя, бог знает куда!

Катенька молчала, от бега у неё так сильно билось сердце…

— Ну и пусть, пусть, я же должна тебе всё передать, не ехать же тебе такому несчастному, — заторопилась Катенька, едва переводя дыхание. — Она любит тебя, Гриша, ещё как любит, если бы ты видел, как она ревела, когда я ей сказала, что ты уходишь добровольцем на войну. Гриша, Гриша, она сказала, что будет ждать тебя всю жизнь, что любит тебя одного!

Все в тамбуре смущенно и хорошо улыбались и глядели на Гришу с завистью, а он улыбался растерянно и смешно теребил воротник кителя. Катенька говорила всё это горячо, искренне, совсем не думая о том, что она лжет. Она видела, что Гриша счастлив, и на её глаза навернулись слёзы от радости, что это счастье принесла ему она.

Они прошли в вагон. В купе, где им уступили место, было много людей, но ни Катенька, ни Гриша не стеснялись их. На Катеньку все смотрели с любовью и нежностью, как смотрят на любимую сестру. Катенька все говорила и говорила. А Гриша думал о том, почему рядом сидит Катенька, а не Дарочка.

— Ну что, Катенька, что Дарочка тебе ещё говорила?! Как ты теперь домой доберёшься? Там ведь волноваться будут.

— А я до Ростова доеду или, может, в Матвеевом Кургане остановится поезд, там у нас знакомые есть. Доберусь. Я же Дарочке сказала, она же знает, что я тебя догнала, и догадается, что я решила тебя проводить. Вот только мама… но Дарочка ей всё объяснит. Конечно, мама такая беспокойная, будет очень волноваться и на улице будет меня ждать, и на вокзал пойдёт. И плакать будет, ах, мама, ну что с ней поделаешь! Гриша, мама тебя очень любит, и, знаешь, что говорит? Она, Гриша, говорит, что ты герой, а не он. Она говорит, что он — человек момента! А? Фу, да что я о нём, противном, вспоминаю, нужен он был, тоже мне. А что вон тот дяденька, — кивнула она в сторону немолодого капитана в следующем купе, — почему он такой грустный?

— Так на войну же, Катенька, едет, а не на свадьбу…

— Так все же на войну, все смеются, а он такой грустный. Я, Гриша, сейчас, а?

И пошла к капитану. Она что-то говорила ему горячо, улыбаясь, потом села рядом с ним, и просветлевший лицом капитан стал о чем-то рассказывать Катеньке. Потом Катенька подозвала Гришу и сказала:

— Познакомьтесь с Валерием Павловичем, — сказала так запросто, как будто давным-давно знала этого Валерия Павловича.

Катенька и капитан о чём-то долго и весело говорили… И все это время Гриша делал Катеньке знаки возвратиться на прежнее место, чтобы снова начать разговор о Дарочке. Катенька делала вид, что не понимает его знаков, но их понял Валерий Павлович и, извинившись, вышел в тамбур.

— Ты, Гриша, сейчас счастливый, а он несчастный, — объяснила Катенька, — он мать очень больную оставил, одну на маленькую сестрёнку. Но мы с Дарочкой обязательно ей поможем. Только бы мне скорей домой добраться.

Капитан вернулся, и они до самого Матвеева Кургана так и просидели втроём. О чём только ни болтала Катенька, чему только ни смеялась, а они смотрели на неё и улыбались. В Матвеевом Кургане состав остановился. Вечер был тёмный, накрапывал дождь, на маленькой станции пахло мокрой сиренью. Здесь, на этой маленькой станции, едва освещенной желтыми фонарями, они и попращались с Катенькой. Охваченный тяжелым предчувствием, Гриша горячо поцеловал девочку в щеки, в волосы, в губы, в глаза. А Катенька вдруг разрыдалась и не могла унять слезы. Там, где подслеповатыми желтыми огнями светилась станция, три раза ударил колокол. Последний раз поцеловав в губы Гришу, Катенька подала руку Валерию Павловичу. А он взял и другую её руку и, склонившись, с глубоким почтением и нежностью поцеловал обе её руки, маленькие и тёплые. Катеньке польстило, что капитан прощается с ней как со взрослой, ей показалось, что она поднимается на гребне волны всё выше и выше, так высоко, что дух у неё захватило, и, обняв капитана, она поцеловала его в подбородок. Поезд уже тронулся, а она, слепая от слёз, целовала подряд всех, кто вышел из вагона проводить её. Больше Гриша ее никогда не видел…