Аарон Амир - Меч и скрипка

Всех этих людей и многих других, кого бывшие «эцелевцы» патетически называли «воюющей семьей», я ожидал увидеть на этой церемонии. Можно было предположить, что это будет неофициальный съезд, поверка участников Сопротивления, куда прибудут и их близкие, поскольку каждому лестно разделить с двумя казненными ту честь, которую их страна решилась, наконец, воздать им, пожертвовавшим свою жизнь ради ее существования и свободы.

Покидая кладбище, мы прошли мимо грузного человека с пышными усами, в очках и светлом костюме. Это был Натан Елин-Мор (в подполье — Тара). Когда-то член центра Лехи (в то время, «когда лира была лирой», за его голову было обещано пять тысяч), а затем, в первый год существования Израиля, — герой суда в Акко. Руководство борцов за свободу Израиля видело в нем наследника Яира.

В прошлом он был символом «раскола». Теперь, оставшись, подобно многим присутствующим, наедине с памятью тех двоих, подвиг которых так долго замалчивался, он казался выходцем из далекого прошлого — отшельником среди отшельников.

После окончания траурной церемонии мы вернулись домой в Тель-Авив. Мы устали и легли спать раньше обычного. Но в эту ночь я так и не сумел заснуть.

Бывает бессонница, изматывающая человека и путающая его мысли. Но бывает бессонница другого рода, которая, напротив, помогает ухватить мысль и уточнить детали, которая обостряет видение и позволяет сосредоточиться. Именно такой была эта ночь. Такую бессонницу с благодарностью вспоминаешь и назавтра, и еще много дней потом.

В ту ночь я явственно видел Элияху Бейт-Цура, он, как живой, стоял у меня перед глазами, я перебирал наши встречи и дела, все, что связывало нас на протяжении пяти лет — с шестнадцати до двадцати одного. Эти годы явились для меня порой формирования, а для него, как оказалось, они были последними годами жизни. И вспоминая его, я видел как живого и себя самого в те дни, и взвешивал все, что этим дням предшествовало и что случилось потом, я видел людей, места и вновь переживал события, которые определили мою жизнь, стали краеугольным камнем моего мира, источником моих ценностей, моих воспоминаний — моим прошлым.

«И вновь увидел и понял, что сердце мое трепещет».

Я не стану претендовать на то, что был самым близким другом Элияху. Все равно я знаю, что и до того, как раздались те [5] Здесь и далее авторская разрядка заменена на болд ( прим. верстальщика ). выстрелы в квартале Гелиополис в Каире, и всегда потом он занимал место в моем сердце, и думаю, что он мог бы сказать то же самое обо мне.

«И вновь увидел и понял», что переплетение нитей нашей жизни — его, оборванной палачом, и моей, тянущейся доныне, — не случайно, что я — тот свидетель, в сознании которого, как в волшебном фонаре или как на цветном слайде, запечатлелись наиболее важные моменты судьбы целого поколения.

В эту минуту я понял, что, если существует дело, за которое я должен взяться, не мешкая, — и ради себя самого, и ради Элияху, и ради всех остальных, — так это собрать и записать все эти разрозненные и уже уходящие в прошлое события. Я понял, что должен сделать это как можно скорее. И будущая рукопись стала вырисовываться в моем сознании, подобно арабеске, линия за линией, виток за витком, складываться, словно узор мозаики, расти, словно здание, — в этот звездный час я познал вдохновение. И теперь, когда я пишу эти строки, меня не оставляет ощущение, что я возвожу здание согласно ясному и подробному, развернутому передо мной плану, хотя ничего подобного на самом деле нет. Мне кажется, будто я просто переписываю уже готовый текст или проявляю в темной комнате негатив фотографии, хранившийся с той ночи после траурной церемонии.

Утром я поделился обуревавшими меня мыслями с женой, и она согласилась, что я должен немедленно начать писать. Мы обсудили, куда мне лучше поехать — в Цфат или Зихрон-Яаков, а может, в Бейт-Янай, — чтобы ничто не отвлекало меня от работы. Должен признаться, что прошли недели и месяцы, прежде чем я сумел освободиться от разных текущих дел и собрался наконец позвонить в гостиницу монастыря Сионская Божья матерь. Я заказал себе комнату, и так оказался здесь, в Эйн-Кереме.

Восемнадцать лет своей жизни (с перерывами) я провел в Иерусалиме, начиная с того дня, как я окончил гимназию «Герцлия» и осенью сорокового года покинул родительский дом в Тель-Авиве, чтобы учиться в Еврейском университете на горе Скопус. Я поселился тогда на улице Гамидан в еврейском квартале Старого города. Я жил в комнатушке, за которую платил 50 агорот в месяц (сюда входил и керосин для лампы), площадью четыре с половиной квадратных метра. Она располагалась в углу просторного двора («хакуры») Баруха Дасы, владельца бойни, находившейся за Гив'ат-Царфатит, — усатого богатыря, который в молодости, вскоре после окончания первой мировой войны, вступил добровольцем в Еврейский батальон [6] Одно из военных подразделений британской армии (другие — второй и третий еврейский полки, транспортный полк Сиона), — сформированное в августе 1917 г. по инициативе В. Жаботинского и X. Вейцмана и, позже переименованное в 38-й полк королевских стрелков; полк воевал в Палестине и 28.9.1918 вошел в Иерусалим. и под начальством лейтенанта Жаботинского переправился на западный берег Иордана в районе Гильад (фотография лейтенанта в британской военной форме в полный — кстати, весьма небольшой — рост красовалась на почетном месте в «главной» комнате, которую занимала семья и в которой на ночь, если я не ошибаюсь, расстилали на полу восемь постелей). Этот самый Барух Даса позднее, в сорок восьмом году, вместе с другими мужчинами и подростками, был с позором изгнан из своего дома Арабским легионом, взят в плен к королю Абдалле и в том же районе Гильад переправлен на восточный берег Иордана, в крепость Мафрек.

Те годы, что я провел в Иерусалиме, я считаю наиболее плодотворными (то есть самыми лучшими) в своей жизни. Я любил гулять по городу и его окрестностям — иногда в одиночестве, иногда вдвоем, иногда с компанией. В Эйн-Кереме мне почти не приходилось бывать, за исключением одного или двух раз еще во времена мандата и потом двух-трех раз в сорок восьмом году. Поэтому теперь, едва переступив порог монастырской гостиницы и разобрав вещи — бумаги и книги отдельно, бритвенные принадлежности отдельно — я тотчас вышел побродить. Через три-четыре минуты я оказался в центре деревни.

Здания были все те же, что свидетельствовало об их прочности и основательности, а сама деревушка напоминала какое-нибудь селение в Апеннинах, — несколько лавок, почта, прославленный венгерский ресторан, кафе «Джинджи», весь двор которого заполнен работами из школы Бецалеля, чайная и, наконец, художественная галерея Рут и Этьена Деббль, специализирующихся на израильских примитивистах и модернистах.