Эрих Ремарк - Три товарища [litres]

У входа в кухню стояла Фрида, потная от волнения.

– На ней шляпа со страусовыми перьями и брильянтовая брошь, – прошептала она.

– Смотрите, чтобы эта идиотка не подслушивала, – сказал я фрау Залевски и вошел в комнату.

Фрау Хассе стояла у окна. Услышав шаги, она быстро обернулась. Видимо, она ждала кого-то другого. Как это ни было глупо, я прежде всего невольно обратил внимание на ее шляпу с перьями и брошь. Фрида оказалась права: шляпа была шикарна. Брошь – скромнее. Дамочка расфуфырилась, явно желая показать, до чего хорошо ей живется. Выглядела она, в общем, неплохо; во всяком случае, куда лучше, чем прежде.

– Хассе, значит, работает и в сочельник? – едко спросила она.

– Нет, – сказал я.

– Где же он? В отпуске?

Она подошла ко мне, покачивая бедрами. Меня обдал резкий запах ее духов.

– Что вам еще нужно от него? – спросил я.

– Взять свои вещи. Рассчитаться. В конце концов, кое-что здесь принадлежит и мне.

– Не надо рассчитываться, – сказал я. – Теперь все это принадлежит только вам.

Она недоуменно посмотрела на меня.

– Он умер, – сказал я.

Я охотно сообщил бы ей это иначе. Не сразу, с подготовкой. Но я не знал, с чего начать. Кроме того, моя голова еще гудела от сна – такого сна, когда, пробудившись, человек близок к самоубийству.

Фрау Хассе стояла посредине комнаты, и в момент, когда я ей сказал это, я почему-то совершенно отчетливо представил себе, что она ничего не заденет, если рухнет на пол. Странно, но я действительно ничего другого не видел и ни о чем другом не думал.

Но она не упала. Продолжая стоять, она смотрела на меня. Только перья на ее роскошной шляпе затрепетали.

– Вот как… – сказала она, – вот как…

И вдруг – я даже не сразу понял, что происходит, – эта расфранченная, надушенная женщина начала стареть на моих глазах, словно время ураганным ливнем обрушилось на нее и каждая секунда была годом. Напряженность исчезла, торжество угасло, лицо стало дряхлым. Морщины наползли на него, как черви, и когда неуверенным, нащупывающим движением руки она дотянулась до спинки стула и села, словно боясь разбить что-то, передо мной была другая женщина – усталая, надломленная, старая.

– Отчего он умер? – спросила она, не шевеля губами.

– Это случилось внезапно, – сказал я.

Она не слушала и смотрела на свои руки.

– Что мне теперь делать? – бормотала она. – Что мне теперь делать?

Я подождал немного. Чувствовал я себя ужасно.

– Ведь есть, вероятно, кто-нибудь, к кому вы можете пойти, – сказал я наконец. – Лучше вам уйти отсюда. Вы ведь и не хотели оставаться здесь…

– Теперь все обернулось по-другому, – ответила она, не поднимая глаз. – Что же мне теперь делать?..

– Ведь кто-нибудь, наверно, ждет вас. Пойдите к нему и обсудите с ним все. А после Рождества зайдите в полицейский участок. Там все документы и банковские чеки. Вы должны явиться туда. Тогда вы сможете получить деньги.

– Деньги, деньги, – тупо бормотала она. – Что за деньги?

– Довольно много. Около тысячи двухсот марок.

Она подняла голову. В ее глазах вдруг появилось выражение безумия.

– Нет! – взвизгнула она. – Это неправда!

Я не ответил.

– Скажите, что это неправда, – прошептала она. – Это неправда, но, может быть, он откладывал их тайком на черный день?

Она поднялась. Внезапно она совершенно преобразилась. Ее движения стали автоматическими. Она подошла вплотную ко мне.

– Да, это правда, – прошипела она, – я чувствую, это правда! Какой подлец! О, какой подлец! Заставить меня проделать все это, а потом вдруг такое! Но я возьму их и выброшу, выброшу все в один вечер, вышвырну на улицу, чтобы от них не осталось ничего! Ничего! Ничего!

Я молчал. С меня было довольно. Ее первое потрясение прошло, она знала, что Хассе умер, во всем остальном ей нужно было разобраться самой. Ее ждал еще один удар – ведь ей предстояло узнать, что он повесился. Но это было уже ее дело. Воскресить Хассе ради нее было невозможно.

Теперь она рыдала. Она исходила слезами, плача тонко и жалобно, как ребенок. Это продолжалось довольно долго. Я дорого дал бы за сигарету. Я не мог видеть слез.

Наконец она умолкла, вытерла лицо, вытащила серебряную пудреницу и стала пудриться, не глядя в зеркало. Потом спрятала пудреницу, забыв защелкнуть сумочку.

– Я ничего больше не знаю, – сказала она надломленным голосом, – я ничего больше не знаю. Наверно, он был хорошим человеком.

– Да, это так.

Я сообщил ей адрес полицейского участка и сказал, что сегодня он уже закрыт. Мне казалось, что ей лучше не идти туда сразу. На сегодня с нее было достаточно.

Когда она ушла, из гостиной вышла фрау Залевски.

– Неужели, кроме меня, здесь нет никого? – спросил я, злясь на самого себя.

– Только господин Джорджи. Что она сказала?

– Ничего.

– Тем лучше.

– Как сказать. Иногда это бывает и не лучше.

– Нет у меня к ней жалости, – энергично заявила фрау Залевски. – Ни малейшей.

– Жалость – самый бесполезный предмет на свете, – сказал я раздраженно. – Она – обратная сторона злорадства, да будет вам известно. Который час?

– Без четверти семь.

– В семь я хочу позвонить фрейлейн Хольман. Но так, чтобы никто не подслушивал. Это возможно?

– Никого нет, кроме господина Джорджи. Фриду я отправила. Если хотите, можете говорить из кухни. Длина шнура как раз позволяет дотянуть туда аппарат.

– Хорошо.

Я постучал к Джорджи. Мы с ним давно не виделись. Он сидел за письменным столом и выглядел ужасно. Кругом валялась разорванная бумага.

– Здравствуй, Джорджи, – сказал я, – что ты делаешь?

– Занимаюсь инвентаризацией, – ответил он, стараясь улыбнуться. – Хорошее занятие в сочельник.

Я поднял клочок бумаги. Это были конспекты лекций с химическими формулами.

– Зачем ты их рвешь? – спросил я.

– Нет больше смысла, Робби.

Его кожа казалась прозрачной. Уши были как восковые.

– Что ты сегодня ел? – спросил я.

Он махнул рукой:

– Не важно. Дело не в этом. Не в еде. Но я просто больше не могу. Надо бросать.

– Разве так трудно?

– Да.

– Джорджи, – спокойно сказал я, – посмотри-ка на меня. Неужели ты сомневаешься, что и я в свое время хотел стать человеком, а не пианистом в этом б…ском кафе «Интернациональ»?

Он теребил пальцы.

– Знаю, Робби. Но от этого мне не легче. Для меня учеба была всем. А теперь я понял, что нет смысла. Что ни в чем нет смысла. Зачем же, собственно, жить?

Он был очень жалок, страшно подавлен, но я все-таки расхохотался.

– Маленький осел! – сказал я. – Открытие сделал! Думаешь, у тебя одного столько грандиозной мудрости? Конечно, нет смысла. Мы и не живем ради какого-то смысла. Не так это просто. Давай одевайся, пойдешь со мной в «Интернациональ». Отпразднуем твое превращение в мужчину. До сих пор ты был школьником. Я зайду за тобой через полчaca.