Ганс Андерсен - Сказка моей жизни [litres]

Экзамены были благополучно сданы, и тогда-то вылетели на свет Божий пестрым роем все те фантазии и мечты, которые преследовали меня во время моих ежедневных прогулок в Кристианову гавань; вылетели они в первом моем прозаическом произведении: «Прогулка на остров Амагер». Это юмористическое произведение, что-то вроде фантастических арабесок, довольно ярко характеризует мою тогдашнюю личность, мое развитие и мою страсть шутить надо всем, смеяться сквозь слезы над собственными чувствами. Но, несмотря на яркость и разнообразие красок этой поэтической импровизации, ни один издатель не решался печатать ее.

Я рискнул сам, книжка вышла, и через несколько дней издатель Рейцель купил у меня право на второе издание, за которым последовало и третье. Затем в Швеции появилась перепечатка датского издания, что случалось лишь с лучшими из произведений Эленшлегера. В последние годы «Прогулка» переведена на немецкий язык и вышла в Гамбурге. Весь Копенгаген читал мою книжку, со всех сторон раздавались похвалы, но я все-таки подвергся строгому выговору одного из знатных моих покровителей. Вышло ужасно комично! Он нашел, что я в этом произведении вышучиваю королевский театр, а это, по его мнению, было с моей стороны не только неприлично, но еще и неблагодарно; неприлично потому, что дело шло о королевском театре, а неблагодарно потому, что мне был открыт туда даровой вход. Но этот комичный выговор со стороны во всех других отношениях умного человека был совершенно заглушён восторженными похвалами других. Я теперь несся на всех парусах, сделался студентом и признанным поэтом – моя заветная мечта сбылась.

Гейберг отозвался в «Литературном ежемесячнике» о моей книге очень благосклонно. Отрывки из «Прогулки» были еще раньше напечатаны в «Летучей почте».

В тот год в университет поступило почти двести новичков; между ними было немало занимавшихся стихотворством и даже печатавших свои стихи. В шутку говорили, что нынешний год в студенты поступили четверо больших поэтов и двенадцать маленьких, и с некоторой натяжкой можно было согласиться с этим. К четверым «большим» причисляли: Арнезена, Ф. И. Гансена, Голларда Нильсена и, наконец, Х. К. Андерсена. Между двенадцатью же маленькими находился один, ставший впоследствии звездой первой величины, творец «Адама Гомо» Паллудан-Мюллер. Но в то время он еще ничего не печатал, и только товарищи его знали, что он пишет стихи. Я среди своих товарищей пользовался большой славой и ходил как в чаду от нее, беззаботно смеялся и во всем старался отыскать изнанку.

Плодом этого веселого настроения явился водевиль, пародия на ложноклассические трагедии, в которых главную роль играл рок: «Любовь на башне Св. Николая, или Что скажет партер», написанный рифмованными стихами. «Литературный ежемесячник» справедливо отметил главный недостаток водевиля – я осмеивал в нем то, что уже отжило в Дании свой век. Тем не менее водевиль поставили на королевской сцене, а товарищи мои, студенты, встретили его восторженно и устроили мне настоящую овацию. Я был вне себя от радости, не разбирая строго, было ли тут чему особенно радоваться, и придавая успеху водевиля значение, которого он вовсе не имел, в сущности; наплыв чувств был так силен, что я не выдержал, выбежал из театра, перебежал площадь и ворвался в квартиру Коллина. Дома оставалась лишь одна хозяйка; я почти без чувств опустился на первый попавшийся стул и зарыдал. Добрая женщина не поняла, что со мною, и принялась утешать меня: «Ну, не принимайте этого так близко к сердцу – ведь и Эленшлегера раз освистали, и многих других великих поэтов тоже!» – «Да меня вовсе не освистали! – прервал я ее, рыдая. – Мне хлопали и… кричали «ура!»

Ах, как я был тогда счастлив! Я любил всех, думал обо всех хорошо, был полон поэтической отваги и юношеской свежести. Передо мной открывались двери одного дома за другим, я порхал из кружка в кружок, был вполне доволен собою. Эта рассеянная, полная сильных внутренних и внешних волнений и событий жизнь не мешала, однако, моим занятиям; я учился прилежно и уже без посторонней помощи приготовился ко второму экзамену, так называемому «philologicum и philosophicum», который и выдержал отлично.

Оригинальная сцена произошла у экзаменационного стола, когда меня экзаменовал Г. Х. Эрстед. Я хорошо отвечал на все его вопросы, он радовался этому и, когда я уже готов был отойти от стола, остановил меня следующими словами: «Ну, вот еще один вопросик! – При этом все лицо его так и сияло ласковой улыбкой. – Скажите мне, что вы знаете об электромагнетизме?» – «Даже слова этого не слыхал!» – ответил я. «Ну, припомните! Вы на все отвечали так чудесно, должны же вы знать что-нибудь и об электромагнетизме!» – «Да в вашей «Химии» не сказано об этом ни слова!» – уверенно сказал я. «Это правда! – ответил Эрстед. – Но я говорил об этом на лекциях!» – «Я был на всех, кроме одной, а вы, верно, тогда-то как раз и говорили об этом, потому что я ровно ничего не знаю об электромагнетизме и даже названия этого не слыхал». Эрстед необыкновенно добродушно улыбнулся, кивнул головой и сказал: «Жаль, что вы этого не знали! Я бы вам выставил prae, а теперь выставлю только laud !»

В следующий же раз, как мне случилось быть у Эрстеда, я попросил его рассказать мне про электромагнетизм и впервые услышал как об этом предмете, так и о том, какую роль играл по отношению к нему сам Эрстед [7] Эрстед первый открыл электромагнитную силу. . Десять лет спустя я писал по просьбе Эрстеда (если не ошибаюсь, в «Копенгагенской почте») заметку о первом телеграфе, устроенном им в Политехнической школе; провода шли из заднего флигеля в передний. Экзамены, как сказано, были благополучно сданы, я получил лучшие отметки, а к Рождеству вышел и первый сборник моих стихотворений, принятый, насколько мне было известно, и публикой, и критикой очень благосклонно. Я вообще охотнее прислушивался к звонким бубенчикам похвал; я был так молод, так счастлив, все впереди было залито солнцем!

До сих пор мне удалось видеть лишь самую малую часть моего отечества; мне пришлось побывать только кое-где в Фионии да в Зеландии. Летом же 1830 года мне предстояло совершить настоящее путешествие: я намеревался проехать по Ютландии до самого Западного моря, а также объехать и весь мой родной остров Фионию. Но и не подозревал я, как отзовется это путешествие на всей моей жизни. Больше всего радовался я, представляя себе, что увижу ютландские степи и, может быть, даже встречу там семью кочующих цыган. Рассказы о них очевидцев и блихеровские новеллы пробудили во мне сильнейший интерес. В то время страна еще не была так изъезжена вдоль и поперек, как теперь. В то время только еще появились первые пароходы; плохой неповоротливый пароход «Дания» делал рейс в одни сутки, что по требованиям того времени считалось невероятной быстротой. Год тому назад я совершил поездку на подобном же пароходе «Каледония», первым появившемся в наших водах. И как же ненавистны были эти пароходы владельцам парусных судов, не знавшим, как и бранить их! Сам Эрстед, конечно, был в восторге от этого мирового изобретения; тем забавнее было слушать негодующие речи одного его родственника, старого моряка, с которым я встретился раз у него за обедом. Старик ужасно сердился на «проклятые дымовики». «С сотворения мира пользовались разумными судами! – говорил он. – Судами, которые двигались ветром! Так нет – подавай новые! Я не могу пропустить мимо себя ни одного из этих дымовиков, чтобы не ругать их в рупор по-всячески, пока они не скроются из виду!»