Ганс Андерсен - Сказка моей жизни [litres]

В прежнее время надеть красную куртку солдата считалось последним делом; теперь же она вдруг вошла в честь и славу; под руку с солдатами в красных куртках расхаживали барыни в шелку и бархате. Одним из первых аристократов, которого я увидел в солдатском наряде, был Лёвенскьольд, сын наместника Норвегии, а затем – граф Адам Кнут, который только еще недавно был конфирмован. Бедный юноша лишился на войне ноги, Лёвенскьольд был убит, художник Лундбю тоже.

Воодушевление молодежи трогало меня до слез, и, услыхав однажды насмешливый рассказ о том, как эти молодые аристократы, щеголявшие прежде в лайковых перчатках, окапывались и рыли траншеи красными, покрытыми волдырями руками, я воскликнул: «Я бы поцеловал у них эти руки!» Почти ежедневно выступали в поход новые толпы молодежи; раз я проводил одного друга и, вернувшись домой, написал песню: «Не в силах я медлить… Бежит мой покой». Песня эта скоро была на устах у всех, найдя себе отзвук во всех сердцах.

«Пасхальный колокол зазвонил» – наступил несчастный для нас день Пасхи, когда неприятель разбил нас; во всей стране воцарилась скорбь, но мужество наше не было сломлено, мы напрягли все свои силы, сплотились еще теснее и в великом и в малом.

Пруссаки вступили в Ютландию, наши войска стянулись к Альсу. В середине мая я поехал на Фионию и нашел Глоруп переполненным народом. Главная квартира была в Оденсе; в Глорупе стояло сорок солдат и несколько офицеров. Старый граф обращался с солдатами из добровольцев как с офицерами, и они ежедневно обедали за его столом.

Пруссаки ворвались в Ютландию; они требовали четыре миллиона контрибуции; скоро прошли слухи о новой битве. Вся надежда была на Швецию, которая обещала прийти нам на помощь. Шведы должны были высадиться в Нюборге, где им готовили торжественную встречу. В Глоруп прибыли на постой шестнадцать шведских офицеров с их денщиками, затем двадцать музыкантов и унтер-офицеров. Среди шведов находились четверо, которых должен был выставить сам герцог Августенборгский, или, вернее, его поместье в Швеции, против самого же герцога.

Шведов встретили восторженно. Характерную и прекрасную горячность выказала ключница в Глорупе, старая девица Ибсен. Немало ей было хлопот с находившейся в Глорупе на постое массой людей. «Надо поместить их на ночь на гумне!» – сказали ей. «Что ж они будут валяться на гумне на соломе! – сказала она. – Нет, надо им устроить постели! Они пришли спасать нас, да не дать им постелей!» И она велела рубить и пилить, и скоро из разных досок и дверей были наскоро сколочены кровати, которые расставили в десяти-двенадцати комнатах. Нашлись и перины, и подушки, правда, грубые, но зато на всех постелях в ее «казармах», как называла их добрая старушка, белели чистые простыни.

Народы на Севере понимают, ценят и любят друг друга; дай Бог, чтобы этот дух единства и любви соединил и все страны!

Большую часть лета я провел в Глорупе; приезжал туда и весной и осенью, и был, таким образом, свидетелем как прибытия, так и отъезда шведов. Сам я не был на поле военных действий, а оставался в Глорупе; сюда постоянно приезжали оттуда люди, сюда же стекалось много людей, желавших повидаться с родственниками, и просто любопытных. Сколько наслушался я здесь трогательных и прекрасных рассказов! Говорили, например, о какой-то старушке, которая вышла со своими внучатами навстречу нашим солдатам, усыпая им путь песком и цветами и крича вместе с малышами: «Бог да благословит датчан!» Говорили также о замечательной игре природы: в саду одного крестьянина в Шлезвиге расцвел красный мак с белыми крестами – точно знамя Данеброга! Один из моих друзей побывал на Дюппеле; все дома носили следы страшной бомбардировки, и все же на одном из них красовался символ мира: гнездо аиста со всей его семьей. Пальба, огонь и дым не смогли отогнать родителей от птенцов, еще не умевших летать.

Оставил я Глоруп поздней осенью. С наступлением зимы военные действия приостановились, и наступившее наружное спокойствие дало мыслям возможность хоть на время возвратиться к обычным занятиям. В течение лета я окончил в Глорупе свой роман «Две баронессы», и описания природы в нем немало выиграли в свежести и правдивости благодаря лету, проведенному на лоне природы.

Книга вышла в свет, и успех ее был довольно большой, если принять во внимание время и обстоятельства, при которых она вышла. Гейберг написал мне любезное письмо и дал в честь меня обед для кружка близких друзей и знакомых. За столом он очень мило провозгласил тост за меня, как автора «этого романа, чтение которого освежает читателя, как прогулка по лесу весной». Это было в первый раз в течение многих лет, что Гейберг высказался обо мне как о писателе так сердечно. Меня это очень порадовало, а такие радостные минуты заставляют забывать все старое, горестное, оставляя в памяти лишь одно новое, хорошее.

18 декабря хотели отпраздновать столетний юбилей Датского королевского театра. Гейберг и Коллин по обоюдному соглашению поручили написать пролог для торжества – мне. Я представил дирекции план пролога, и он был одобрен благодаря современности главной его идеи. Я хорошо знал тогдашнее настроение публики, знал, что мысли всех несутся теперь вслед за армией. Пришлось и мне последовать за ними и перенести место действия задуманного мной пролога туда, а затем уже постараться снова вернуть зрителей к сцене датского театра. Я был глубоко убежден, что сила наша не в мече, а в духовном развитии, и я написал «Данневирке искусства» [31] Данневирке – название древнего, построенного еще королевой Тирою вала, защищавшего границы Дании от неприятельских вторжений с юга. . В день торжества пролог сделал свое дело и имел большой успех, но затем дирекция стала давать его в виде приманки вечер за вечером в течение целой недели, чего, конечно, не следовало бы; настроение публики было уже не то.

В январе была поставлена опера Глезера «Свадьба на озере Комо», для которой я написал либретто. Опера имела успех и сразу выдвинула композитора, к которому у нас до того времени относились крайне равнодушно и несправедливо. Теперь пресса воздала ему должное; немало похвал выпало и на долю балетмейстера Бурнонвиля, аранжировавшего танцы в опере, только обо мне не обмолвились и словом. Зато Глезер горячо благодарил меня за мое содействие успеху его оперы.

В апреле всех как громом поразила весть, что в Великий четверг военный фрегат «Кристиан VIII» взлетел со всей командой на воздух. Стон стоял над всей страной; это было поистине всенародное горе. Я был потрясен так же, как будто бы сам находился на обломках погибавшего судна. Из всей команды спасся только один человек, но и это уже показалось всем какой-то победой, свалившимся с неба богатством! На улице встретился со мной мой друг капитан-лейтенант Кр. Вульф. Глаза его сияли. «Знаешь, кого я привез с собой? – начал он: – Лейтенанта Ульриха! Его не взорвало вместе с командой, он спасся, и вот я привез его!» Я совсем не знал лейтенанта Ульриха, но невольно заплакал от радости. «Где ж он? Мне надо видеть его!» – «Он отправился к морскому министру, а оттуда к матери, которая считает его погибшим».