Ганс Андерсен - Сказка моей жизни [litres]

Семь лет тому назад я гостил в прекрасном Максене, в нескольких милях от Дрездена, в радушном семействе Серре. Накануне моего отъезда оттуда, гуляя вечером с хозяйкой неподалеку от усадьбы, я нашел на дороге вырванную с корнем маленькую лиственницу, такую маленькую, что она уместилась бы у меня в кармане. Я поднял ее; она была переломлена. «Бедное деревце! – сказал я. – Зачем же ему погибать!» И я стал искать местечка в скалистой почве, куда бы посадить деревце. «Говорят, у меня легкая рука! – продолжал я. – Может быть, и примется!» На самом краю обрыва нашелся в расщелине камня клочок рыхлой землицы, я ткнул туда деревце, потом ушел оттуда и забыл об этом эпизоде.

«Ваше деревцо отлично растет в Максене!» – рассказывал мне несколько лет спустя в Копенгагене художник Даль, только что приехавший из Дрездена. Теперь, прибыв опять в Максен, я услышал о «деревце датского поэта», как его называли, целую историю. Оно принялось, пустило корни, новые ветви и сильно выросло, – за ним тщательно ухаживали. Г-жа Серре велела даже обложить его землей, потом взорвали часть камня и в последние годы проложили мимо деревца тропинку, а перед самым деревцем поставили дощечку с надписью: «Деревце датского поэта». И оно не пострадало даже во время войны с датчанами; по общему мнению, оно должно было погибнуть само собою: возле росла большая, пышная береза, простиравшая свои ветви над маленьким деревцем, которое и должно было благодаря этому рано или поздно зачахнуть. Но вот еще во время войны случилась гроза, молния ударила прямо в березу, разбила ее и сбросила со скалы, а «деревце датского поэта» осталось целым и невредимым. Я сам видел его в это свое посещение Максена, видел рядом и пень от погибшей березы.

В Веймар я на этот раз не поехал – я знал, что там теперь нет никого из моих друзей, и отложил свою поездку туда, равно как и вообще всякую дальнейшую, до будущего года.

Осенью 1851-го мне было пожаловано на родине звание профессора, а с наступлением весны я поспешил закрепить нить путешествия в том же месте, где оборвал ее в последний раз, – в милом Веймаре. Здешние друзья мои встретили меня с обычной задушевностью и радушием. Такой же прием ждал меня опять и в герцогском семействе.

В это же посещение я имел приятный случай возобновить знакомство с Листом, который, как известно, был приглашен сюда капельмейстером театра. Он главным образом задался целью проводить в репертуар такие выдающиеся музыкальные произведения, которым иначе трудно было бы вообще пробраться на сцены немецких театров. Так, например, в Веймаре была поставлена опера Берлиоза «Бенвенутто Челлини», имевшая для веймарцев особый интерес благодаря главному герою, которого изобразил и Гёте. Особенно же увлекался Лист музыкой Вагнера, которого и пропагандировал, не щадя сил, и постановкой его опер на сцене Веймарского театра, и журнальными статьями. Он даже издал на французском языке целое сочинение о двух операх Вагнера – «Тангейзере» и «Лоэнгрине». Лист называл Вагнера первым из современных композиторов, с чем я, руководствуясь непосредственным чувством, не могу согласиться. Мне кажется, что вся его музыка – продукт одного ума; я восхищаюсь в «Тангейзере» бесподобными речитативами, особенно в рассказе героя о его пилигримстве в Рим; я признаю грандиозность его музыкальных картин, но мне недостает в них цветка музыкального искусства – мелодии!

Вагнер сам писал либретто для своих опер и, как поэт-либреттист, занимает очень высокое место; в его операх большое разнообразие сцен и положений. Самая же музыка его хлынула на меня в первый раз, как я слышал ее, словно какое-то море звуков, и я совершенно изнемог под его волнами и физически и душевно. Поздно вечером по окончании оперы «Лоэнгрин», Лист – весь огонь и вдохновенье – вошел ко мне в ложу, где я сидел усталый и подавленный, и спросил: «Ну что скажете теперь?» Я ответил: «Я чуть жив!» «Лоэнгрин» показался мне могучим, шумящим деревом без цветов и плодов.

Надеюсь, меня поймут как следует: мое суждение о музыке имеет ведь очень мало значения; я только требую от музыки, равно как и от поэзии, трех вещей: ума, фантазии и чувства, а это последнее сказывается в мелодии! Я вижу в Вагнере выдающегося современного композитора, великого своим умом и волей, мощного сокрушителя старой рутины, но мне кажется, что ему недостает той искры божественного огня, который вдохновлял Моцарта и Бетховена. Многие знатоки музыки держатся насчет Вагнера мнения Листа, и публика кое-где примыкает к ним. В Лейпциге Вагнер имеет теперь успех, но не то было раньше. Несколько лет тому назад я присутствовал на концерте в «Gewandthaus»; после других музыкальных номеров, награжденных аплодисментами, была исполнена и увертюра к «Тангейзеру». Я слышал ее в первый раз, так же как и самое имя Вагнера; меня поразила грандиозность рисуемых композитором музыкальных картин, и я принялся горячо аплодировать, но меня не поддержал почти никто. На меня смотрели, начали даже шикать, но я остался верен своему впечатлению и продолжал хлопать и кричать «браво», хотя от смущения даже покраснел. Теперь, напротив, все аплодировали «Тангейзеру» Вагнера. Я рассказал об этом случае Листу, и он и все его музыкальные сторонники наградили меня громким «браво» за то, что я последовал тогда влечению моего непосредственного чувства.

Из Веймара я отправился в Нюрнберг. Вдоль полотна железной дороги протянут телеграфный провод! Я истинный датчанин, и сердце мое радостно забилось от гордости за свое отечество. Я услышал, как один отец, ехавший со мною в вагоне, сказал сыну, указывая на телеграфный провод: «Это открытие датчанина Эрстеда!» Я был счастлив, что принадлежу к одному с ним народу!

В сказке «Под ивой» я описал Нюрнберг, этот чудный старинный город, а поездка моя через Швейцарию и Альпы послужила фоном для нее. В Мюнхене я не был с 1840 года. Я сравнил этот город в «Базаре поэта» с розовым кустом, ежегодно пускавшим новые побеги, причем каждая новая ветвь являлась новой улицей, каждый лепесток дворцом, церковью или памятником – пока наконец не стал целым деревом, в полном расцвете пышной красоты! Один из прекраснейших цветов – «Базилика», другой – «Бавария». Так же выразился я, и отвечая на вопрос царствовавшего тогда короля Людвига – какое впечатление произвел на меня Мюнхен. «Дания лишилась великого художника, а я друга!» – сказал он, наводя разговор на Торвальдсена.

Мюнхен для меня интереснейший из германских городов; расцветом своим он главным образом обязан королю Людвигу. Здешний театр также находится в цветущем состоянии. Во главе его стоит энергичнейший и преданнейший своему делу человек, поэт Дингельштедт. Он ежегодно посещает все главнейшие театры Германии и высматривает новые выдающиеся таланты, бывает в Париже и изучает репертуары современных театров и требования публики. Скоро репертуар Мюнхенского королевского театра станет поистине образцовым. Дингельштедт обращает также особенное внимание на постановку, которая всегда строго верна действительности, не то что у нас в Дании! У нас в опере «Дочь полка», действие которой происходит в Тироле, видишь декорации с пальмами и кактусами; в «Норме» одно действие происходит в греческом жилище Сократа, а другое в пальмовой хижине Робинзона; на передней декорации зачастую изображен солнечный день, а на заднем плане видно с балкона звездное небо! То есть ни смысла, ни желания осмыслить дело! Да и кому охота входить в такие мелочи, если о них не спрашивает ни одна газета!