Сергей Сергеев-Ценский - Витязи морей

— По недостаче время, вашсокбродь!

Майор пригляделся к своему спасителю, обнял его, вынул кошелек, достал большой серебряный рубль времен Екатерины:

— На вот, спрячь на память, а к медали тебя при первом же случае представлю.

— Пок-корнейше благодарим, ваш-сок-бродь!.. — как бы и не за себя одного, а за всю свою девятую роту ответил Мартышин.

Если не находилось неотложных работ по редуту, солдаты, расположись за прикрытием, чинили свои сапоги, штопали дыры рубах или безмятежно курили трубки.

Безмятежность — это и было первое и главное, что кидалось в глаза любому молодому офицеру, только что переведенному в Севастополь и попавшему на редут, или флигель-адъютанту, приехавшему сюда из Петербурга, когда он видел невысокого, немолодого, сероглазого Егора Мартышина, а тот говорил ему остерегающе:

— Здесь ходить не полагается, вашбродь!

— Почему это не полагается?

— Да вот — пульки-с, — кивал Мартышин на веревочный щит амбразуры, в который действительно одна за другой стучали пули; кое-где пробиваясь, они то и дело жужжали и пели под площадкой редута.

— Однако ты-то сидишь себе, и ничего, — замечал приезжий офицерик, а Мартышин отзывался на это спокойно:

— Да ведь нам-то что же-с, мы — здешние.

Завелись как-то на редуте купленные одним из офицеров три курицы и петух, причем петуха — черного, с зеленым отливом, огненный гребень лопухом — солдаты прозвали Пелисей, — едва ли в честь французского маршала Пелисье, — скорее в явную насмешку над ним.

Пелисей расхаживал по редуту довольно важно, куры же чувствовали себя здесь не так уверенно; впрочем, солдаты и матросы кормили их хлебом изобильно. Пелисей пел свое «кукареку» чрезвычайно старательно, стремясь, конечно, вызвать на то же других петухов поблизости, но других нигде не было.

Зато голосистое пение петуха сделало его знаменитостью не только на всем редуте, но и в расположенных недалеко уже французских траншеях: мало ли о чем может грезиться стрелкам под бодрый утренний петуший крик?

Пелисей привык и к пулям и даже к ядрам, которые мог разглядеть в небе. Быть может, эти ядра казались ему ястребами, потому что он по-особому кричал тогда курам, и куры бросались, распустив крылья, к ближайшему орудию, вполне естественно у него ища защиты и вызывая этим веселый хохот солдат.

Но случилось однажды — разорвалась шагах в десяти от Пелисея большая бомба, и это перевернуло все его петушьи понятия о личной доблести. Его точно сдунуло вихрем. Он заорал совершенно неистово, взлетел на воздух, пролетел сквозь отверстие в амбразуре, не завешенное щитом, и свалился в ров.

Это очень развеселило французских стрелков: они захлопали в ладоши. Но вот вслед за черным петухом тем же самым путем, сквозь амбразуру, ринулся в ров Егор Мартышин.

Как можно было дать пропасть украшению своего редута Пелисею? И он не дал ему пропасть. Он поймал его там, во рву, и, держа его в руках, полез снова к той же самой амбразуре. Французы так были изумлены этой смелостью, что долго потом кричали «браво».

А в середине мая он не уберегся от французского ядра, которое залетело в траншею Камчатки и нашло его там среди многих других.

Он как раз полез в это время в левый карман шинели за табачком; ядро, размозжив и оторвав кисть левой руки, раздробило также и ногу около паха… Не только товарищи его по траншее, но и сам он видел и чувствовал, что этой раны пережить ему уже не суждено.

Однако потерял ли он при этом присущее ему спокойствие? Нет. Когда положили его на носилки, чтобы нести на перевязочный пункт на Корабельную, он нахмурился только потому, что за носилки взялось четверо.

— Я ведь легкий, — сказал он, — да еще и крови сколько из меня вышло… Так неужто ж вдвоем меня не донесут, а? Если с каждым, кого чугунка зацепит, по четыре человека уходить станет, то этак и Камчатку некому будет стеречь!

А когда остались только двое, он просил их пронести его вдоль траншеи проститься с товарищами.

— Прощайте, братцы! — обратился он к своим одноротцам. — Отстаивайте нашу Камчатку, — ни отнюдь не сдавайте, а то из могилы своей приду, стыдить вас стану!.. Прощайте, братцы, помяните меня, грешного!.. Вот умираю уж, а мне ничуть этого не страшно, и вам, братцы, тоже в свой черед не должно быть страшно ни капли умереть за правое дело… Одно только больно, что в своей траншее смерть застигла, а не там, — показал он правой рукой на французские батареи.

Шел сентябрь 1854 года. Севастополь ожидал французов и их союзников, которые так внезапно высадились на евпаторийском берегу Крыма. Они уже успели опрокинуть слабый заслон, выставленный против них князем Меншиковым на речонке Альме.

Ведавший обороной города вице-адмирал Корнилов устроил на случай бомбардировки и штурма два перевязочных пункта: один — в городе, другой — на Корабельной слободке. В этот последний была зачислена им лично в штат медицинского персонала первая русская сестра милосердия — восемнадцатилетняя матросская сирота Даша.

Корабельная слободка основалась в одно время с тем казенным Севастополем, который показывал Екатерине II Потемкин в 1787 году. Слободку эту заселили корабельные плотники, уроженцы Воронежской, Рязанской, Калужской и других губерний, где привился этот промысел с легкой руки Петра.

Впоследствии рядом с ними стали солиться отставные матросы, занимаясь кто извозом, кто яликами для рыбной ловли, кто огородом. Селились тут и матросы старых сроков службы, обзаводившиеся семейством.

Таким матросом, кое-как устроившим себе с женой хатенку, был и отец Даши. Он был убит в Синопском бою, всего год прошел с тех пор, а мать ее умерла раньше.

Даша выросла как дитя бухты и взморья. Плавала она, как дельфин, гребла не хуже самого заправского гребца и ловко ставила парус. Ее приятели были приходившие к отцу матросы.

Но вот перед ее глазами два батальона этих матросов, поблескивая ружьями в пешем строю и лихо распевая песни, пошли вместе с батальонами армейцев встречать неприятеля на Альме.

Долго глядела им вслед Даша и… не могла усидеть дома.

Она продала отцовский ялик и сети, кур и восьмимесячного борова — все, что можно было продать, чтобы купить у водовоза-грека его клячу весьма пожилых лет вместе с двуколкой и упряжью. Двадцативедерную бочку его она променяла на два крепких бочонка, не тяжелых для клячи, нажарила рыбы, напекла хлеба, собрала у себя и соседей разного тряпья для перевязки ран и задумалась над тем, как же ей появиться на поле сражения в ее розовом ситцевом платье. И не допустят, пожалуй, и мало ли что из этого может выйти!