Иоганн-Фердинанд-Мартин-Оскар Мединг - Адъютант императрицы [litres]

– Ах, я почти уже забыл об этом, – небрежно ответил Орлов, но если ты говоришь правду, то похвально твое усердие. У меня нет времени служебные дела призывают меня к императрице, но на одну минуту я все же выйду взглянуть на твою тройку.

Он вышел, Фирулькин последовал за ним, смиренно склонившись.

В передней Орлов сделал знак офицеру, привезшему депешу из Москвы, и вместе с ним спустился во двор, где застал своего шталмейстера и украинскую тройку.

Фирулькин не преувеличил, лошади были действительно необычайно красивы и конюшие единогласно признали, что он превосходят красотой всех лошадей царской конюшни.

Орлов потрепал красивые шеи животных и приказал отвести их в конюшню к своим любимым лошадям, которые кормились из мраморных яслей, и пили из серебряных бадей.

– Я доволен тобой, Петр Севастьянович, – сказал он Фирулькину, – ты можешь рассчитывать на мою милость!

Однако Фирулькин не довольствовался такой благодарностью, он поспешил за удалявшимся князем и решился даже схватить его за полу.

– Ваша светлость, – сказал он дрожащим голосом, когда Орлов повернулся к нему удивленный и негодующей, – вы изволили милостиво обещать мне свое покровительство, если я удачно выполню ваше поручение относительно лошадей. Вы обещали мне свою помощь и покровительство в деле моего сватовства к этой упрямице Аделине Леметр.

Орлов смерил старика презрительным, насмешливым взглядом и спросил:

– Разве я могу принудить эту девушку полюбить тебя?

– О, ваша светлость, – воскликнул Фирулькин с холодной, коварной улыбкой, – любовь придет со временем, когда Аделина будет моею; теперь я прошу у вашей светлости лишь одного чтобы вы удалили дерзкого подпоручика Мировича, который кружить ей голову.

Орлов посмотрел на него большими глазами и сказал:

– Будь покоен, Петр Севастьянович! Он будет удален, даю тебе слово!

Он подал знак офицеру, они сели в карету и отправились в Зимний дворец.

Фирулькин посмотрел ему вслед с низким поклоном, затем еще раз бросил взгляд на лошадей, которых отводили в конюшню, и со вздохом сказал:

– Тридцать тысяч рублей должен был я пожертвовать за эту тройку, – а здесь мог бы я выручить за нее вдвое больше: но нет цены, слишком высокой для Аделины, которую я люблю или ненавижу, я сам не знаю, но которая должна быть моею назло всему свету.

Он смиренно ответил на снисходительные поклоны конюших и, выйдя из дворца, сел на улице в ждавший его экипаж и приказал кучеру везти себя в дом госпожи Леметр.

Пронзительный ветер вздымал волны Ладожского озера и гнал вспять воды Невы. Пенистые волны становились все выше и с шумом набегали на берег; выше и выше поднималась вода вокруг могучих стен Шлиссельбургской крепости и только одни чайки нарушали однообразную картину угрюмой местности, которая казалось, находилась крайне далеко от веселой, деловой жизни человеческого общества и в то же время отстояла совсем близко от блестящего центра Российской империи.

Птицы кружились то над тростником, то над водою; их белое оперение то блестело в лучах солнца, то становилось серым от тени, падавшей от туч; они опускались на гребни волн и ловко схватывали маленькую рыбешку, которая не в силах была сладить с разъяренной водной стихией.

Василий Яковлевич Мирович сидел у окна своей комнаты и задумчиво следил за игрою волн и летающими птицами.

«Разве это – не символическая картина русского государства? – думал он. – Ведь тут все так же однообразно и в то же время так же непрочно и изменчиво, как и судьбы нашей империи. Все беспорядочно мечется то сюда, то туда, гонимое дуновением случая и каприза. А я, – продолжал он со вздохом, – хочу поднять из глубины этого непостоянства сокровище могущества и великолепия, которое должно украсить мою почти погибшую жизнь сладким счастьем любви. Не безумие ли это с моей стороны? Разве не погибли титаны, желавшие завоевать небеса? А ведь у них под ногами была твердая почва».

Он мрачно поглядел на пенистые волны.

В этот момент с одного из бастионов поднялся на воздух сокол; смело и могуче двигался он против ветра, кружась над стаей чаек. Испуганно кричали птицы, стараясь скрыться под зашитою берега, но сокол стрелою упал на птиц и, схватив одну из них, спокойно полетел к своему гнезду, тогда как другие чайки с жалобными криками попрятались на берегу.

Мирович вскочил и вплотную приблизился к окну.

– Древние видели божественное указание в полете птиц, – воскликнул он, – и почему небеса не могли бы дать ответ на мое сомнение при помощи того же знака, которому верили величайшие люди древности? Да, я принимаю этот знак! Как соколу удалось напасть на испуганную стаю чаек, так и мне удастся освободить из этой темницы закованную справедливость и прогнать кичливых авантюристов, которые, подобно чайкам, гордо снуют взад и вперед только потому, что их боится мелкая рыбешка. Я выведу на солнечный свет истинного царя и буду первым на ступенях его трона. Порхайте, защитники преступной, несправедливой власти, – проговорил он, грозя кулаком в пространство, – ваш день клонится к закату, сокол готов, он расправляет свои крылья для победоносного полета.

Горящим взором смотрел Мирович на водное пространство. Тучи рассеялись, солнце играло на пенистых волнах. Во взоре молодого офицера сияло гордое мужество, а губы, казалось, готовы были выкрикнуть сладкое приветствие любовным надеждам его сердца.

Он не заметил, что сзади него остановился Ушаков и наблюдал за ним мрачным взглядом, представляя всей своею фигурою резкий контраст с радостным настроением Мировича.

Наконец Ушаков подошел к нему и положил на его плечо руку.

– Ах, это – ты, Павел, – оборачиваясь, сказал Мирович. – Сейчас только видел я знак, который древние авгуры сочли бы за счастливое предзнаменование: вот оттуда взвился сокол и, ударив на стаю чаек, унес в своих когтях одну из птиц. Скажи, разве это не пророчит счастья? Отважный сокол разбивает чаек, как то сделаем и мы.

– Отважный сокол разбивает чаек, – возразил Ушаков, потупляясь пред светлым взором Мировича, – я не суеверен, но суеверие, если оно поддерживает мужество, не может быть вредно. Цезарь тоже верил в предзнаменования и его счастье не раз оправдывало эту веру.

– Как идут дела? – спросил Мирович, – нашел ли сержант Писков новых приверженцев? Я сгораю от нетерпения, так как мы уж очень медленно подвигаемся вперед, а я стремлюсь взяться за настоящее дело.

– Писков уверен в своих людях, – ответил Ушаков, – но он требует, чтобы ему показали сенатский указ, которым Екатерина Вторая низводится с престола и на ее место призывается Иоанн Антонович.