Томас Гарди - Взор синих глаз [litres]

– Да.

– Возвращались ли вы домой в тот же день, когда вы его покинули?

– Нет.

Слово упало, как молния, и, казалось, страдают сами небо и земля. Найт отвернулся в сторону. Тем временем на лице Эльфриды установилось выражение полнейшего отчаяния от невозможности объяснить все так, чтобы это перестало казаться таким ужасным, каким оно представало в его воображении, – отчаяние, которое не только убило всякую надежду на прямое объяснение, но и истощило все дополнительные шансы на извинения.

Эта картина впоследствии долгие годы стояла перед глазами Найта: мертвое и коричневое скошенное поле, среди колосьев бурьян, далекий пояс буков, закрывающих контуры особняка, листья которых были красными и смертельно больными.

– Вы должны простить меня, – сказал он. – Мы не поженимся, Эльфрида.

Как много боли причинил он ее душе этими словами, было видно по ее лицу, на котором теперь было выражение, какое бывает у человека, что терпит невыносимую пытку.

– Что ты имеешь в виду, Генри? Ты же просто это сказал, верно?

Она взглянула на него с сомнением снизу вверх и попыталась рассмеяться, словно неправдоподобность его слов была вне всяких вопросов.

– Ты не можешь говорить серьезно, я знаю… я надеюсь, что не можешь… Разумеется, я принадлежу тебе, и ты собираешься сделать меня своей…

– Эльфрида, я говорил с вами слишком резко; я сказал то, что должен был только подумать. Вы мне нравитесь, поэтому позвольте дать совет. Станьте женой своего мужчины так скоро, как это возможно. Как бы вы оба ни устали, вы принадлежите друг другу, и я не стану встревать между вами. Неужели вы думаете, что я хотел бы, неужели вы думаете, что я мог бы хоть на мгновение… Если вы не можете выйти за него немедленно и другой зовет вас замуж, не рассказывайте ему этот секрет после свадьбы, если вы не сделали этого до. Честность будет здесь проклятием.

Пораженная этими словами, она закричала:

– Нет, нет, я не стану ничьей женой до тех пор, пока я твоя; и я должна быть твоей!

– Если мы поженимся…

– Но ты же не ИМЕЛ В ВИДУ… что… что… ты уедешь прочь, бросишь меня и станешь для меня никем… ох, ты не мог!

Судорожные рыдания прервали ее речь, и больше ничего нельзя было разобрать. Она подавила их и продолжала смотреть в его лицо, ища луч надежды, который нельзя было там найти.

– Я иду в дом, – сказал Найт. – Вы не последуете сразу за мной, Эльфрида, я хочу, чтобы вы этого не делали.

– Ох нет; я правда не стану.

– И затем я отправлюсь в Касл-Ботерель. Прощайте.

Он произнес «прощайте» так, как произносил его за день до этого, беззаботным тоном, как произносил все эти временные «прощай» много раз прежде, и, казалось, она решила, что это одно из таких прощаний. Найт не имел в себе силы сказать ей прямо, что уезжает навсегда; он сам едва ли знал точно, что он хотел: должен ли он бежать к ней обратно и окунуться с головой в поток непобедимого чувства или он должен в достаточной степени сломить себя и любовь к ней, объявить последним прощанием это расставание и опять жить в свете как человек, в сердце которого нет места женщинам?

Десять минут спустя он покинул особняк, оставив указания, что если он не вернется вечером, то пусть отошлют багаж в его меблированные комнаты в Лондоне, откуда он намеревался написать мистеру Суонкорту о причинах своего внезапного отъезда. Он спустился в долину и не смог удержаться от того, чтобы не повернуть голову. Он увидел скошенное поле и изящную девичью фигурку в его центре, с лицом, поднятым к небесам. Эльфрида, послушная его воле, как всегда, едва ли сделала шаг в сторону, раз он сказал ей «останься». Он опять взглянул и увидел ее снова, и ее образ преследовал его недели и месяцы спустя. Найт оторвал взор от этой картины, закрыл глаза рукой, словно хотел стереть ее образ, выдохнул низкий стон и продолжал идти.

Место действия переместилось в съемные комнаты Найта в гостинице Бедэ. Это был поздний вечер на следующий день после его отъезда из Энделстоу. Моросящий дождь висел над Лондоном, образуя сырой и мрачный ореол над каждой хорошо освещенной улицей. Дождь пока еще шел не настолько долго, чтобы придать быстрым экипажам тот чистый и звонкий стук колес, что возникает после основательного промывания брусчатки мостовой проливным дождем, но этой мороси было достаточно, чтобы сделать тротуары и мостовые скользкими, липкими и вязкими и для ног, и для колес.

Найт стоял у камина, глядя на умирающий огонь на тлеющих углях, с тем, чтоб после выйти вон для мрачного путешествия домой, в Ричмонд. Он надел шляпу и потушил газ. Жалюзи на окне, позволяющие наблюдать сверху за аллеей, не были опущены; и вместе со светом снизу, который бросал отблески на потолок его комнаты, из того места аллеи, где обычно останавливаются и болтают, доносились только приглушенная трескотня и быстрая речь – скорее всего, плоды необходимости, а не выбора.

В то время, пока он вот так стоял, ожидая, пока истекут те несколько минут, после которых можно было выходить и садиться в поезд, легкий стук в дверь, смешанный с другими звуками, достиг его ушей. Стук был сперва таким тихим, что вполне достаточно было внешних звуков, чтобы заглушить его. Обнаружив, что стук повторяется, Найт пересек свою прихожую, загроможденную книгами и мусором, и открыл дверь.

Женщина, сильно закутанная, но явно хрупкого телосложения, стояла на его пороге в свете газового рожка. Она прыгнула вперед, обвила руками шею Найта и стала тихо плакать:

– О Генри, Генри, ты меня убиваешь! Я не могла не приехать. Не отсылай меня назад, не отсылай! Прости свою Эльфриду за то, что она к тебе пришла, – я так люблю тебя!

Волнение и изумление Найта победили его на несколько мгновений.

– Эльфрида! – вскричал он. – Что это значит? Что ты наделала?

– Не причиняй мне боль и не наказывай меня, ох, прошу тебя! Я не могла не приехать; это меня убивает. Прошлой ночью, когда ты не вернулся назад, я не смогла это вынести, не смогла! Только позволь мне быть с тобою и видеть твое лицо, Генри; я не прошу у тебя больше ничего.

Ее веки были горячими, отяжелевшими и отекшими от бесконечных слез, и нежный розовый румянец ее щек был истерзанным и воспаленным, поскольку она постоянно терла их носовым платком, вытирая слезы.

– Кто еще с тобой? Ты что, приехала одна? – торопливо спрашивал он.