Марко Вовчок - Свидание

Анна Васильевна вставала с зарею и хозяйничала. Они виделись с Александрой Сергеевной по утрам, изредка вечером и никогда за обедом. Это было время уроков рукоделия. Александра Сергеевна держалась с нею прилично, иногда даже бывала ласкова, когда в ее светской жизни что-нибудь приводило ее в хорошее расположение духа. Кое-кому из знакомых она представила «родственницу».

Анна Васильевна бывала только у матерей своих учениц. Она тоже поняла свою родственницу и не ушла, потому что трудилась добросовестно, следовательно, жила не даром. И к тому же где ни жить — горе все одно. Это — для Саши. В школе, во всякой девочке, она видела свою Сашу, и дело, которое и без того было по душе ей, становилось ближе день ото дня. Понемногу она начала забываться в нем, крепче привязываться к этому труду и яснее понимать его. Горе затихало, заживало как-то. Ласки детей начали вызывать в ней ее прежнюю милую веселость, ей жилось легче.

Одно только: в четыре года она всего раз видела свою Сашу. Александра Сергеевна отпустила ее на один день в Москву — больше нельзя оставить дома и школы — день, как на беду, случился будничный. Саша вышла во время классной перемены на минутку, торопясь; кругом много народа, нельзя сказать слово. Анна Васильевна думала как-нибудь взять ее на вакации в Орешково, но флигель был маленький, Александра Сергеевна переезжала сама, а Александра Сергеевна никогда даже не называла Саши.

Она как-то ловко делала это, так ловко, что мать не называла и сама. Это было странное чувство, чувство ужасающее: смесь забитой покорности и гордости выше всякой меры.

«Ну, Саша кончит курс, приедет, тогда… тогда уйдем с ней вместе, наберем учениц, будем поживать», — утешала себя Анна Васильевна.

В один прелестный майский день 1875 года, на заре, Анну Васильевну разбудило восклицание:

— Вставайте! Здравствуйте!

Перед ней стояла девушка, тоненькая, стройная, черноглазая, яркая, как это утро, ловкая в подобранном платье с сотней блестящих пуговиц, с сумкой через плечо, в шляпке с сизым крылом. Она тормошила Анну Васильевну за плечи.

— Вставайте, довольно вам спать!

— Саша!..

— Она. Ну, здравствуйте! Велите внести мой чемодан; меня дворник впустил сюда, не знаю, какими ходами. Как вы это живете?

Анна Васильевна накинула платье, отыскала дворника, принесла воды. Она нашла свое сокровище лежащим на диване.

— Уф, устала! Проклятая дорога, черепашья, а еще называется курьерский поезд!

— Ты на курьерском?

— Конечно. Неужели вы думали, я в третьем классе? Это уж бог знает что! Вы меня не ждали?

— Не ждала. Я хотела послать тебе денег на будущей неделе.

— Да, хотели, и когда б еще послали. Я у Маши Голицевой взяла пятьдесят рублей. Этакая счастливица! Она завтра в Петербург едет. Мне сказали, отсюда поезд пойдет в Москву в девять часов утра, почтовый. Я напишу Маше; она до своего отъезда еще получит. Есть тут у вас бумага?

— Постой, успеешь, — сказала мать. — Дай на себя посмотреть.

— Вы покуда смотрите, а я буду писать. Да что у вас — какое странное жилье?

— Ты знаешь, голубчик, школа.

— Ну, что же, все же есть какая-нибудь свободная комната?

— Только эта, моя радость.

— Как, только? Такой громадный дом.

— Дом Александры Сергеевны. Мы с тобой пока тут поместимся, — прибавила Анна Васильевна.

— Зачем?

— Ты знаешь зачем: я живу у нее.

— Ну, знаю, экономкой, кухаркой. Но теперь-то уж, я думаю, довольно.

— Конечно; мы заведем свою школу…

— Что такое?

Мать повторила.

— Это зачем? Я вовсе не хочу вашей школы! Вы имеете право жить в доме — и живите! И я при вас! Что за школы такие? Что за расчет грошовый? Ну, без меня вы как хотели, так жили, и кухня, и педагогия… но запереть дочь — нет, благодарю покорно! У вас, может, был какой-нибудь денежный расчет с этой госпожой; вы ей — родня по мужу, но ведь я-то ее тетенькой звать не стану! Ну, расходы вы держали пополам, так теперь, полагаю, можно перестать скупиться: дочь есть, для нее. Мне восемнадцать лет, недолго осталось молодости: я и то в тюрьме высидела.

Анне Васильевне казалось, что все кругом плывет и шатается.

— Вы думали, бывало легко? Ни шляпки, ни перчаток, дожидайся, когда вы пришлете? Пари нельзя подержать на какую-нибудь коробку конфет! Ужас! Стыд! Вы этого не понимаете, вам хорошо! Теперь-то, по крайней мере, можно жить, а вы затеваете еще школы какие-то! Не хочу! Не ваш этот дом — наймите другой! Едем в деревню, у нас есть деревня — а зимой в Москву, в Петербург.

Анна Васильевна была бледнее стены.

— Саша, — сказала она, — у нас ничего нет.

— Как ничего? Помилуйте, я — не маленький ребенок, я знаю закон. Вы получили же после вашего мужа?

— Саша, ты все говоришь «ваш муж», он — тебе отец.

— Да-с, но он был господин Табаев, а я — мещанка Орешкова. Но это оставим. Вы — госпожа Табаева и свое получили.

— Я ничего не получила.

— Как? Так вас провели?

— Никто меня не провел, я сама ничего не взяла, — вскричала Анна Васильевна и зарыдала.

Саша подошла к ней. Она удивленно смотрела на мать, неловко дотронулась до ее плеча, сконфуженная, немного испуганная. Сказать она ничего не могла и не умела: она в первый раз видела такие… странности. Она даже пожала плечами.

— Я ничего не понимаю, — сказала она наконец.

Анна Васильевна вдруг встала.

— Голубчик мой, ты знаешь, кто я была, что я была… что же, мне каяться пред тобою.

— Совсем это не нужно, возразила Саша, — что вы были тысячи таких.

— Только видишь что, — продолжала мать, — тысячи эти… Бог всех простит, но совесть должна быть… Я все, бывало, пред ним смеюсь. Знаю, про меня говорили, что я беззаботна, безжалостна. Дай бог тебе так любить, Саша! Я всякое осуждение могла вынести, но когда подумала: «Что же это я деньги возьму за то, что любила? Боже мой, господи, не пошли врагу моему такого стыда!» — я сказала: «Не хочу ничего». И нет у меня ничего. Я из избы взята; я — работница и век работала, и век буду работать, покуда сил хватит. Так бог велел. Так честные люди говорили. А он, твой отец, если и имел что — последнюю рубашку был готов отдать.

— Это я знаю. Значит, вы в память о нем остались без рубашки? — Саша порывисто заходила по комнате; на ее прелестных глазах сверкнули слезы. — Только за что же вы меня-то также оставили? А? — спросила она, остановись пред матерью. — Говорят, я — дочка у вас единственная; могли бы так, чуть-чуть вспомнить? Как вы могли, как вы смели сделать это, по какому праву вы забыли меня? Вам не нужно! Вы не хотели? Я хочу! За что по вашей милости я нищая?

— Бог с тобой, Саша, ты не нищая! У меня нет, но ты… вот… твой отец…

Она дотащилась до своей шкатулки и достала билет. Саша взяла его и задумалась. Обе замолчали.