Марко Вовчок - Свидание

Чем больше из памяти выходила покойница Чайчиха, тем сумрачней опять становилась Филипиха: недобрым оком стала она глядеть на зятя. Сначала и довольна была, что он часто отлучается из дому, да потом, приметивши, как дожидается его Маруся, как выходит навстречу ему… что называется, по ниточке до клубочка Филипиха добралась, как оно дело-то есть; видит, зять дома почти не говорит, все спешная ему работа есть; идет, сбирается из дому, так у него глаза блестят…

Как идти из нашей слободы в Любчики, то при дороге стоит корчма; держал эту корчму жид Гершко. Давно он жил здесь; я думаю, и вырос там; уж старый такой. Известно, какие эти жиды долговечные: поседеет, побелеет, пожелтеет, да еще и тогда все-таки живет, — беда с ними!

И этот Гершко так: жил, жил да вдруг возьми да и умри. Вот тогда снял корчму из наших людей, — говорят, богатый такой, злой такой, да еще и шутник, а жена красавица, говорят, веселая.

Это приключение случилось с жидом в то время, когда умерла старая Чайчиха.

Видим мы, Филипиха недели две не выходит из своей хаты, и не больна, ничего, и Маруся к ней нейдет.

— А что вы все дома? — спрашиваем у нее. — Как вас бог милует?

— Спасибо, здорова.

— Давненько вы не были у своих деток — как они там? И Маруси не видать! Что так работой занялась?

— У нее дитя больное.

— Да как же она там — сама справляется?

— Пусть живет своим умом, — говорит Филипиха. — Я у своей дочери не много значу… не велик почет мне от нее… Она променяла меня на свекровь свою… она меня променяла на мужа… Любили ли они ее когда-нибудь так, как мать родная, что ее на руках выносила, вырастила! Он ее никогда не любил — она захотела за него замуж, — а теперь она возле больного дитяти день и ночь не спит, — а он надел шапку да, как вор, к своей красавице, огородами…

— Полноте, может, это неправда!

— Неправда? Я уж давно вижу, как он из дому рвется, как она его дожидает, — встретит его, а он мимо пройдет и не взглянет, — я стала следить и узнала, что ходит он в корчму. Я сначала думала: пьет потихоньку. Говорю Марусе: знаешь ли ты, что твой муженек в корчму ходит? Она побелела как мел — молчит. «Не пускай ты его из дому, скажи ему». — «Как же я его не пущу? — ответила. — Может, он по какому делу?» — «Скажи ему, упроси его».

Она ж и словечка не сказала, когда он вечером уходил. «А ты тут при мне же не послушалась моего совета, — говорю, — ты не веришь материному разуму — хорошо же!»

Я вышла от них да за ним следом, ничего ей не сказавши; не спускаю его с глаз, а он меня не видит: хочу своими глазами увидать и при людях: может, хоть тогда дочь поверит мне.

Дохожу до корчмы, из сада — слышу — разговаривает с кем-то близенько мой зять — его голос. А месяц светит… Я ближе — гляжу, под яблонею стоит молодица, рукава засучены у ней за белые локти, подпершись рукою в тонкий стан, и слушает, что мой зять говорит, а он: «Как не увижу тебя, моя радость, хоть денек, так с тоски готов свет кинуть. Я без тебя жить не могу и не хочу жить: пропадай все! Хочу только наглядеться еще на тебя! Услышать из твоих сладких уст пагубу свою! Я вчера, говорит, и намедни напролет всю почку поджидал здесь: разве ты этого не знала?» А она ему в ответ: что, говорит, твоя жена молодая скажет тебе, что не сидится тебе — ни днюешь, ни ночуешь дома? И смеется он: «Ничего».

«Как ничего? — насмехается она. — Разве она тебя не любит?» — «Не знаю». — «А зачем же ты ее не спросишь — а? — засмеялась она громко. — Ох, муж услышит!» — бросилась, поцеловала его — словно ужалила — и убежала. «Постой, погоди минутку!» — она рукой махнула. И пошел он за нею в корчму, а я к дочке.

«А что, чья правда? — говорю я Марусе. Она глядит на меня. — Судил тебя бог парою, чтоб не судил он и врагов наших!» — «Матушка! Что вы бога гневите!» — укоряет меня дочка моя; тогда я рассказала ей все, что видела, что слышала.

«Ох, мать моя! На что вам было подсматривать?» — «А то лучше, когда дурачат да и обманывают». — «Он меня не обманывает!» — и отворачивается, чтоб я не заметила слезы. «Ты еще мне не веришь, я тебе докажу!» — «Да я его никогда не спрашивала, любит ли он меня?» — «Не спрашивала, любит ли он тебя? Так ты его тоже не любишь, стало быть?» — «Люблю». Что с нею станешь говорить? Я в толк не возьму, что у нее в мыслях?

Пришел он, а она идет его встречать, двери ему отворяет, как отцу родному, как милому другу… Если уже тебе самой себя не жаль, думаю, так спрошу я его, где был голубчик до полуночи? За каким важным делом? Спрашиваю: он смутился, смешался, глядит в сторону, — а дочка моя: «Полно, матушка! Мы сами поговорим о чем надо и спросим друг друга — уж время отдохнуть и вам».

Мне уж тут больше нечего и говорить; не стала ее и слушать — тотчас же домой, ночью пошла. С той поры не была у них и не буду.

— А внучка ваша очень больна? — спрашивает матушка.

— Не велика болезнь там, только велика Марусина тревога!

— Что ж он, о детях своих, по крайности, беспокоится?

— Кто, он? Вряд ли знает, что дитя больное; он никогда, я думаю, и не взглянет на него.

— Не отрекайтесь от крови своей, родная, — просит матушка, — не чуждайтесь своей утехи!

— Я также не без своего ума в голове! — ответила на это Филипиха.

— Пойду хоть я проведаю Марусю, — говорю я матушке.

— Иди, дочка.

Прихожу, она одна в хате сидит на лавке, качает больное дитя.

— Здравствуй, мое серденько! — бросилась к ней.

— Здравствуй! Спасибо тебе, милая сестрица, — проведала меня.

— А что твоя говорушечка?

Она глянула на ребенка:

— Все плачет, бедная.

— Была у нас твоя мать, сестрица.

— Что ж она? Как поживает?

— Что-то на тебя разгневалась: сказала, не пойду больше в Любчики.

— Как жаль, боже мой! — промолвила Маруся.

Я уж больше об этом не стала и говорить.

Зашел у нас разговор про старинку, вспомнили прежнее, даже и детские наши годы и прежнее девичье беспечальное время.

Вот уж и вечер, а муж ее не приходит. И ночь наступила уж — а он не приходит. Она ждет спокойно, терпеливо… шелохнет где-нибудь — она наклонится в ту сторону, как что потянет ее туда. Опять все утихнет — нет никого. Она даже не вздохнет и снова ожидает. Я и ушла, не видавши его, — не воротился, а уж ласточки начали перекликаться.

— Скажи моей матушке, что я приду к ней, как только ребенку будет полегче, — просила меня Маруся, прощаясь.

Через несколько дней вдруг заболела вдова. Мы к ней, позвали всех знахарок и лекарок — да никто не угадает хворости. «Ничего не болит», — говорит; а сама все слабей и слабей становилась, пока совсем изнемогла, тогда уже слегла в постель. Лежала она суровая, мрачная. Маруся приехала с дитятею к ней; дитя еще не совсем оправилось, все еще кашляло. Памятно мне то время — ночью не спим все, тихо по селу, только собаки порой залают и начнут выть. Закричит дитя — Маруся, наклонясь, покачает люльку, а Филипиха блестящими очами всматривается, глядит на мать, на дитя. Она не спала все ночи, ни на волос.