Марко Вовчок - Свидание

— Как же быть, как же быть-то?

Настасья Ивановна жалобно покачивала головою.

Они дошли до дома. Войдя в прихожую, Овчаров заметил, что она — чистая, выбеленная, в порядке. Она не была увешана лакейским платьем и тряпками; в ней не торчали ведра, метелки, сапожные колодки и всякая такая дрянь, которая составляет принадлежность девяти десятых деревенских entrées [33] прихожих (франц.) . . На Овчарова приятно подействовала эта чистота. Из этого он безошибочно заключил, что и остальной дом, и все хозяйство Настасьи Ивановны содержатся в таком же порядке. Овчаров без страха и брезгливости положил пальто на лавку и учтиво отклонил горничную девчонку, черномазую, но от природы, бросившуюся снимать с него калоши. Девчонка была в полинялом ситце, но не босая. Это опять приятно подействовало на Овчарова.

— Домишко-то наш все тот же, если припомните, Эраст Сергеич, — говорила Настасья Ивановна, вводя его в залу и оттуда в гостиную. — Только больно просторно стало, — прибавила она, вздохнув, — все-то вымерло: батюшка, матушка, муж покойный. Иной день бродишь-бродишь по дому с Оленькой — не найдешь друг друга. А вот и моя Оленька.

Навстречу Овчарову с дивана привстала девушка и раскланялась. Высокая, тоненькая, в широкой пестрой юбке и русской рубашке, отделанной кумачом, и прехорошенькая; так показалось Овчарову на расстоянии десяти шагов: когда он подошел ближе, девушка показалась ему хуже. Она была свежа как яблоко, но похожа на мать, и выражение ее лица было самое обыкновенное. Это лицо и наряд, смесь чисто деревенского, простого с модно губернским, не поправились Овчарову. От девушки он поднял глаза на комнату. В ней тоже была смесь старины и нового. Старое было некрасиво, новое было безобразно. К прежней мебели, кожаной, твердой, как камень, и с тоненькими ручками и ножками какого-то желтого дерева, Настасья Ивановна прибавила купленные по случаю два мягких ситцевых кресла с одним розаном во всю спинку и до того горбатых, что на них нельзя было сесть. Над диваном висели портреты знаменитых особ, литографированные и раскрашенные, с черным фоном и сусальным золотом вместо краски на эполетах и аксельбантах. В год коронации губернские торговцы навезли множество таких портретов из Москвы, как моду, и Настасья Ивановна приобрела для Оленьки. На противоположных стенах висели фотографические портреты ее и Оленьки. Злодей заезжий фотограф взял цену страшную, снял слабо, нечисто, непохоже, подправил, как рука взяла, и еще за что-то разбранил Настасью Ивановну. Впрочем, виновата была немножко и сама Настасья Ивановна. Фотографический процесс совершался над нею в первый раз, и она, боясь моргнуть, до того выкатила глаза, что выразила столбняк. Под портретом матери на столике стояли восковые цветы, ужасно яркие, с зеленью vert-de-gris [34] Ярь-медянка, окись меди — краска (франц.) . в маленькой пестрой вазе.

«Боже мой! Потишомания [35] Потишомания — тяга к фарфоровым безделушкам (от франц. potiche — китайская или японская фарфоровая ваза). в мелкопоместном салоне!» — подумал Овчаров, взглянув на эту вазу и садясь около столика.

Оленька села напротив, и по ее лицу нельзя было сказать, чтобы гость ей нравился. Настасья Ивановна села и тоже не знала, с чего возобновить разговор.

— Кажется, из помещиков вы здесь одни живете? — спросил Овчаров.

— Одна, Эраст Сергеич. Да что нынче наше помещичье житье? С толку как-то сбились, право. Я вот никак умом-разумом не прикину, как что делать. Видно, уж так и век доживать придется. Да и то сказать: какие мы помещики? Туда же, на безголовье!

Настасья Ивановна рассмеялась.

— Разве вы — не помещица, Настасья Ивановна? — сказал Овчаров, улыбаясь.

— И то нет, Эраст Сергеич. Так себе — человек простой; рада, что вот вас у себя имею. Ведь я вижу в городе, как люди живут, и здесь, кто богатые, у кого бываю. Не то, что я. Вы не нашего воспитания и к тому же и не помните моего батюшку с матушкой, Эраст Сергеич, — так они были совсем другие люди, чем я. Те же имели пятьдесят душ, а были гораздо почтеннее. А мой Николай Демьяныч? Уж на что, я думаю, вы человека добрее не встречали — а все был почтеннее меня. У меня никакого уменья нет, право. Лишь бы сберечь для Оленьки…

Она не заметила, что Оленька слегка покраснела и отвернулась. Зато Овчаров это заметил, и, чтобы помещица в каком-то нашедшем на нее избытке чувства не выдала против воли своих домашних делишек, он круто повернул разговор.

— Чей это дом заколоченный? Я проходил мимо.

— А Топорищевых — не помните? Беспокойные такие были. И, господи, что мы от них натерпелись страху! Раза три от них горела деревня. Старуха в уме была тронута, а муж — пьяница. Как, бывало, примутся между собой, так Терешка их и бежит за моим Николаем Демьянычем, разними он их, Христа ради. Но где же было сладить моему Николаю Демьянычу? Увещевает, бывало, усовещивает, плюнет и уйдет. Именье разорили в край, а все — счастье! — богатые родственники у них в Казани раза два выручали от аукциона. И сын вышел такой же негодный. Был записан в гражданскую палату, а все здесь шатался. Настоящий разбойник. И что он у меня, Эраст Сергеич, с позволения сказать, свиней перестрелял, так вы не поверите!

Настасья Ивановна понизила голос, а Оленька опять покраснела.

— И покончил, должно быть, не по-христиански. К родителям самый непочтительный был сын. Уедет в город, а там на бильярде, да на бильярде, да в карты. И много выигрывал. Ну, выигравши, что бы бога поблагодарить и уняться? Оно хоть и неправо нажитое, да все бы… Так нет! Навезет шампанского. Один раз — уж на что — и моего Николая Демьяныча домой привезли еле живого в санях: лыка не вязал… И так я тогда огорчалась!.. Ну, после этой оказии старый-то, отец, ударом тут на месте и жизнь кончил. За ним и старуха совсем рехнулась и в сумасшедшем доме жизнь кончила. А лет пять до этого увязался он, молодой-то, с одним заезжим офицером и скатал в Польшу. Воротился года через полтора, женатый и с ребенком. Молоденькая такая полячка, невзрачная, глупенькая, ни слова по-русскому — так мне на нее было смешно! К году у них еще ребенок. И чего она не натерпелась, господи! Бил, бил; что с собой привезла, то обобрали; еле платьишко осталось, и детей нечем было пеленать. Писала она, писала в свою сторону, но оттуда писем никогда не получала. Все ей хотелось как-нибудь избавиться от злодея. И ревнива была, знаете, как полячки бывают. Даже вздумала сдуру приревновать меня. Прежде я с моим Николаем Демьянычем так и сяк к ней приступались, чем могли, знаете — сами небогаты, — а тут я отступилась. И видеться перестали. Вот, слышим мы, как-то по осени забрал разбойник всю семью и уехал на ярмарку в Киев. Там жену и бросил. Сам пошел в актеры; из актеров, говорят, прогнали; потом лавку обокрал с мошенниками и совсем пропал без вести. Полячка тоже, как были слухи, плохо покончила: там стояли полки; ну, офицеры… Не то замуж опять вышла, не то — так себе. Детей, слава богу — какой-то милостивец дедушка нашелся — перевез к себе в Польшу. Имение взяли в опеку. Вот и распорядился опекун: почти что щепок детям не останется. Господь знает, что с ними и будет.