Марко Вовчок - Свидание

— Я сама поставлю, — возразила твердо Настасья Ивановна.

Та на нее взглянула, и в комнате водворилось молчание. Анна Ильинишна, казалось, вязала очень прилежно и что-то еще обдумывала. Через секунду лицо ее начало изменяться; морщинки около глаз съежились, и глаза приняли лукавое выражение. Настасья Ивановна, уже успокоенная, отошла к окну, высунулась туда всей своей толстой фигурой и поглядывала в цветник. Туда забралась ее любимая наседка и рылась в кусте единственного, еще не распустившегося пиона.

— Кш! — закричала на нее кротко Настасья Ивановна. — Кш!

И, похлопывая на курицу, она совсем было забыла свои тревоги.

— Мне любопытно было бы знать еще одну вещь, — раздался за нею голос гостьи. Вопрос, казалось, не относился ни к кому особенно — ни к матери, ни к дочери. Оленька не пошевелилась. Она сидела, подергивая ниточки из своей кумачной обшивки, и неслышно напевала песенку.

— Что вам угодно знать, сестрица? — спросила Настасья Ивановна, обернувшись. Гроза, видимо, еще не прошла.

— Когда Эраст Сергеич уедет из ваших Сокольников, то есть уйдет из вашей бани, вы ее докончите?

— Кончу, сестрица, непременно. Только надо полки заказать.

— И будете… будете пользоваться ею?

— Да. Вот с осени затопим.

— И это после того… после мужчины? — вскричала в ужасе Анна Ильинишна.

Настасья Ивановна покраснела.

— Ну, сестрица, — сказала она, сдерживая сердце, — я вас вовсе не понимаю. Что же тут такого? Я, верно, бестолкова. Вы меня вразумите.

— Не смею, — смиренно возразила Анна Ильинишна и поднялась с своего места.

— Куда вы?

— К себе. Нервы расстроены.

Анна Ильинишна вынула из кармана какую-то скляночку.

— По крайней мере, понятно ли вам, — сказала она, понюхивая ее у дверей спальни, которую приотворила, — понятно ли, что вам ни при ком выговорить нельзя, где у вас кавалер живет? Что это неприлично? Понимаете?

И она затворила за собою двери.

Несколько минут мать и дочь провели в совершенном молчании. Оленька заливалась тихим смехом, зажимая рот обеими руками. Настасья Ивановна обдумывала свое положение. Она осталась при сильнейшем подозрении, что сестрица все слышала, и к тому же явилось еще новое горе.

— Что ты наделала, Оленька? — начала она шепотом.

— Что? Ничего. Она не слыхала.

— Ты думаешь? Успокой меня.

— И, полноте, маменька.

— Бог знает, как это вы не сошлись с первого дня. Горе мое. И не грех тебе? Сердита она еще ни разу не была… Мало мы внимательны к ней, что ли?.. Ты не знаешь, за что она сердится?

— За что? За то, что вы ее не кликнули занимать Эраста Сергеича — хозяйкой, вместо себя. Вы думаете, она и вправду богомолка? Старая она кокетка, тетенька моя, — вот и все.

— Оленька, побойся бога, откуда ты это берешь?

— Я ее с первого шага раскусила. Ей завидно, что мне семнадцать, а ей пятьдесят. Святая! А она зачем с собой навезла притиранья, да корсеты, да подкладки? Я видела.

— Ах, молчи, — перебила ее Настасья Ивановна, расхаживая по комнате. — Мне это так огорчительно. Я ума не приложу… И с Эрастом Сергеичем. Слышала — неприлично?

— Охота слушать вздор.

— А ну как в самом деле — ее правда? Я сдуру, сгоряча, обрадовавшись, и не смекнула. Ты не смотри по окнам, ты слушай. Ну, как сегодня начнут говорить?.. Я — вдова, ты — молоденькая… молодой человек… Оленька?

— Соседи? Какие это, позвольте узнать? — сказала Оленька с презрительной гримаской. — Здесь в деревне — ни души, а другие — да я на них и смотреть не хочу. Невежды одни. Я только на городских смотрю. А в городе так не посудят. В городе, вы посмотрите, послушайте, что делается.

— Хорошо, коли так, — проговорила в раздумье Настасья Ивановна, но печаль залегла в ее душу. — Я, Оленька, человек старый, мне пора твоим умом жить: ты меня из беды и выручай. А покуда ты только в беды вводишь.

— Ну, не буду, не буду; вы только не требуйте от меня нежностей к тетеньке. И мой совет: не говорите вы больше сегодня об Эрасте Сергеиче, а попросите тетеньку показать свои наряды, поахайте надо всем, и все пойдет на лад. Пожалуйста, не позволяйте вы ни тетеньке, никому собою вертеть. Нет у нас своего ума? Не сумеем мы жить, как хотим? Это скучно.

— Ну, не капризничай, ну, ты меня поцелуй, Оленька, — сказала Настасья Ивановна, взяв ее обеими руками за голову и вздохнув. — Эх, утро-то у нас все прошло без дела!

Эраст Сергеевич устроился очень скоро, потому что употребил энергические меры. В половине дня, проведенного кое-как под кровлей управляющего за разными хозяйственными счетами, он послал верхового в Снетки с запиской к барыне, где просил прислать «условия». Верховой ждал. Никогда еще голова бедной Настасьи Ивановны так не трудилась, как в это утро. Она забралась к Оленьке на светелку, и там вдвоем, тайно от Анны Ильинишны, соображала цены. Настасья Ивановна не знала, как сладить со своим бескорыстием. Она спрашивала Оленьку сто раз и, наконец, надоела ей.

— Да запросите вы с этого заграничного пятьсот целковых, — сказала Оленька, бросилась на свою постельку и стала расплетать и заплетать свою свалявшуюся косу.

— Ну, вот и говори с козой! — вскричала мать и ушла, унося свои математические писания.

Она их послала, но все-таки не покончила с сывороткой. Из-за этой сыворотки и других слишком сомнительно дешевых цеп еще раз приезжал верховой и потом еще раз. Наконец, по просьбе Настасьи Ивановны, Овчаров написал prix vixe [41] твердую цену (франц.) . целебному кушанью, самый правильный, без великодушных жертв и ущерба своим доходам. К вечеру еще в Снетках появилась лошадь из Березовки, но с дрожками, и везла пожитки Овчарова. Их, казалось, было очень немного; но как бы удивился непосвященный, если бы увидел, что вышло из этого немногого. Овчаров недаром побывал на европейских промышленных выставках; он в особенности недаром восторгался гением нового света. Овчаров воспользовался тем, что было нужно для туриста, и, налетный гость своей родины, знающий, каково жить на Руси, привез драгоценности с собою. И если у него не было пальто, которое по воле обладателя могло превращаться в лодку, в тюфяк, в подушку, в зонтик, пожалуй, в шляпу, — то было нечто приблизительное. К следующему утру баню нельзя было узнать. Пол ее покрылся американской клеенкой, маленькими английскими ковриками и какой-то пушистой шкурой особенного зверя. Большой английский ковер с изображением оленя, точно живого, и охотничьих принадлежностей занял одну стену; под ним появилась складная кровать; кругом — складные столик, стулик, высокий пюпитр для письменных занятий; все — прочное, уютное, тоненькое, изящное; все — breveté и garanti [42] твердую цену (франц.) . ; все с медалями экспонентов. В углу красовался великолепный чемодан, почтенно попорченный клочками билетов всех европейских железных дорог и следами европейской и родной грязи. Чемодан был какой-то волшебник. Из него вышло сто предметов, и те еще размножились на сто. Тончайшее белье и платье, разные согревательные и предохранительные одеяния, отрекомендованные знатоками в гигиене, несессер для туалета с зеркалом, несессер с серебром, паровые кастрюли, лампа, подсвечники и, наконец, в особенном отделении брошюры и книги. Кроме этих, был еще большой тюк с книгами, еще не разобранный. На заре проворный служитель Овчарова поохал в город, и оттуда была привезена железная печь, большое кожаное кресло, зеленые тафтяные шторки на окна и множество парусины. Со служителем было двое мастеровых. Печь была мигом поставлена; парусиной обтянулись стены бани. Когда солнце ударило в окно сквозь белые и зеленые занавесы на чистый холст, на английскую сталь, на пестрые ковры, бронзу, лампы и чернильницу, на пунцовое шелковое одеяло, наконец на два фотографические портрета, появившиеся на стене, — вид вышел великолепный. Овчаров сам прибыл взглянуть и остался удовлетворен. Затем он велел приступить к последней работе, и как можно скорее, чтобы назавтра все было кончено. К бане он пристроил палатку. Она была ему нужна для отдыха после купанья и для занятий во время большого припека солнца. Еще накануне в одной из своих записок он попросил позволения у Настасьи Ивановны расширить таким образом свое жилище.