Марко Вовчок - Свидание

Овчаров сконфузился.

— Вы — дитя, — сказал он, скрывая досаду поцелуем на ее руке. — Вы мало вообще понимаете, а самую себя еще меньше. Да и вникать ни во что не хотите. Молодость, лень. Я и сам, как педант учитель, коснулся серьезных вопросов не вовремя… Лучше скажите, что еще тетенька? Что еще было в городе?

— Тетенька! Извольте ее защищать — не угодно ли? После обедни она тут же, на паперти, сделала мне сцену.

— Как сцену?

— Да за одного человечка! Ай, что я сказала!..

Оленька вскочила, закрывая лицо. Она зарумянилась, как ее платье.

— Нет, нет, Ольга Николавна! Этого я уже не пропущу! Вы должны сказать: кто и что, — вскричал Овчаров, удерживая девушку.

— И ничего особенного, — отвечала Оленька, немного презрительно взглянув на его худую и бледную фигуру с протянутыми руками, — я влюблена в одного гренадерского офицера, и он в меня влюблен. Он подошел ко мне на паперти, а тетенька накинулась.

— И небось — красавчик, с усиками, в кудрях? — спросил Овчаров, усевшись опять и покачивая ногою.

— Что вы подтруниваете? Ну да — красавчик. Еще бы я стала смотреть на всякого дурного!

Овчаров помолчал.

— Вы — славное дитя, Ольга Николавна, — сказал он через минуту, — веселитесь, резвитесь, влюбляйтесь. Вы не знаете, как со стороны отрадно смотреть на это человеку пожившему, симпатизирующему молодости. Вот я на вас гляжу и, уверяю вас, здоровею.

— Будто бы? Очень рада, Эраст Сергеич.

— И ведь знаю, — продолжал он, прищурясь и грациозно грозя ей пальцем, — знаю, кокетка, что это все непрочно, что завтра другой офицерик поправится, послезавтра третий.

— Ну, да; ну, может быть…

— Это-то и мило; вы не отвертывайтесь, не краснейте; это-то и прелесть, — вскричал Овчаров. — Покуда… покуда, — договорил он уже очень серьезно, — ум и страсть вступят в свои права и укажут вам на настоящего человека — не куклу… человека, в самом деле стоящего и чувства, и жертвы.

Говоря это, он так изящно и вместе с таким скромным достоинством откинулся на спинку стула, что Оленька немного присмирела. Ей стало неловко. Эраст Сергеевич в самом деле показался ей таким «заграничным», таким «неровнею» ей… До сих пор это не входило ей в голову. Она молчала и даже хотела уйти.

— А нам, старикам, — продолжал Овчаров, заметив, какое произвел впечатление, — нам — только любоваться из наших рабочих углов, давать посильные советы, писать для вас книжки. Вот наша доля.

— А вы много пишете? — спросила Оленька, вдруг подумав, что глупо было вести до сих пор все глупые разговоры.

— Нет, немного. Я уж вам сказал. Я — писатель не слишком плодовитый. Хорошее-то нелегко удается, Ольга Николавна. Труд и труд… впрочем, для меня… А я еще не спросил вас, где вы воспитывались?

— У одних старых барышень; они живут в монастыре, в городе; мы тогда с мамашей по зимам квартиру нанимали. Потом ходила года два в пансион, тоже зимами. А летом — тут одна барыня с детьми и гувернантками приезжает из Москвы. Меня возили к ней заниматься. Только вот год, как, слава богу, перестали возить.

Оленька выговорила все это конфузливо и с досадой.

— Так вы пятнадцати лет окончили курс воспитания?

— Да.

— И больше не располагаете заниматься?

— Зачем же? — начала Оленька и не знала, как кончить. Ей стало еще досаднее и еще скучнее. Овчаров нашел наконец, что довольно ее мучить.

— Не правда ли, тоска учиться? — сказал он, смеясь.

— Терпеть не могу! — вскричала Оленька.

— Потому что преподают нелепо; не стоит слушать. Вы лучше и не вспоминайте, что учили; не надо.

— Я и без того не помню.

— И прекрасно; не конфузьтесь; я невежество… не prenez pas an pied de la lettre… [59] не принимайте в буквальном смысле… (франц.) . я невежество отчасти уважаю; оно подчас полезнее мудрости: я вижу в нем присутствие свежих, нетронутых сил, из самой натуры почерпнутых понятий… Не конфузьтесь; я говорю не для того, чтобы вас ободрить. Я вам докажу сейчас. Вчера я писал о воспитании — прочтите. Только сделайте милость, бросьте «Гудки», «Весельчаки», вон эту дрянь, что у вас в руках. Это портит вкус. Погодите, я вам дам кое-что.

Он встал и принес свой портфель.

— Вот-с. Это — о заграничных школах… о наших школах… Вы ничего моего не читали в печати? Я вам доставлю когда-нибудь. Вот это уже здесь написано.

— Покажите, что тут написано, — сказала Оленька.

Она положила портфель на колени, и глаза ее стали перебегать сверху вниз страницы без остановки. Ее занимал почерк Овчарова, разгонистый, с капризными завитками и бешеными помарками, на которых, наверное, разрывалось перо.

— Ах, какой почерк! — сказала она невольно.

— Да. Мне шутили, что он похож на почерк лорда-канцлера… Вы разбираете?

Спрашивая, Овчаров глядел в сторону, как человек, не желающий мешать, и чертил сапогом по коврику. Оленька ничего не читала. Она даже хотела возвратить портфель, когда слово «гарибальдийка» мелькнуло в строчках. Она прочла. Это было именно замечание по поводу ее шляпы.

— Чем это вам не понравилась моя шляпка? И, во-первых, она — московская, а не казанская, — сказала Оленька заносчиво и вспыхнув.

— Чем? Но вы прочтите.

— Не хочу. Я ничего не понимаю из ваших ученостей. Возьмите их, пожалуйста.

— Как вам угодно.

Овчаров принял портфель с видом человека, выносившего и более этого глупостей на свете. Ему было досадно. Но Оленька встала, чтоб уйти, и ему стало еще досаднее.

— Если я худо отозвался о вашей шляпке, — сказал он, вдруг переменяя тон, — на то была особая причина.

— Какая?

— Я думал… Я думал: зачем на хорошенькой головке…

— Ну, вот вздор!

— Да. Зачем на хорошенькой головке не парижская шляпка.

— Ох, что-то, да не то!

— Уверяю вас то! — вскричал Овчаров так искренно что Оленька была поймана. — Так вы не сердитесь?

— За что?

— За все… Во-первых, за то, что я вас воспитываю. Ведь я начал ваше воспитание, Ольга Николавна.

— Будто бы?

— Да. Но согласитесь, воспитание нескучное. Ваше дело — только пользоваться. А в доказательство, что вы не сердиты и не шутя хотите пообразоваться, прочтите все что я вам дам.

— Пожалуй.

— И еще просьба.

— Говорите. Мне пора домой.

— Наденьте завтра вашу гарибальдийку и пойдемте пораньше гулять вместе. Можно?

— Отчего же нет, приду.

— Может быть, маменька не пустит, так вы ей растолкуйте.

— Нечего толковать, меня с вами так пустят. А пока прощайте. Я воображаю, Анна Ильинишна уж все глаза проглядела.

Овчаров хотя и намеревался исполнить долг вежливости и побывать у Настасьи Ивановны, однако не исполнил. Должно быть, он боялся любви Анны Ильинишны или предполагал, что вид ее настолько расстроит его нервы, что повредит леченью. Зато сама Настасья Ивановна, как только узнала от Оленьки, что Овчаров здоров и весел, бегом пустилась к нему, разахалась над его «кабинетом» и убеждала, чтоб он хоть и не ходил к ней, лишь бы ему было покойно. Вечером он занялся. Свидание с Оленькой навело его на мысль написать кое-что о женщинах. И скоро были набросаны следующие соображения: