Марко Вовчок - Свидание

Вечером была гроза, и семейство читало вслух «Journal des Demoiselles» [110] «Журнал для девушек» (франц.) . . То есть читала Annette. Жорж захрапел на диване. Семен Иванович, не понимая по-французски, удалился в залу и читал «Памятную книжку» за 1849 год.

На другой день «оказий» представлялось еще больше.

Просидев весь день у себя с Симоном, Катерина Петровна перед вечером собралась принять ванну. Оленька встретила ее, уходящую с горничной, и на нее напал глупейший смех. Катерина Петровна была в узеньком, зажелтелом капотике с прошивочной и в круглом детском чепце, плотно стянутом над ушами. Знатная барыня смотрела хуже Аксиньи Михайловны. Оленька вообразила, как будет хороша Катерина Петровна, если полиняют ее крашеные волосы. Ей стало до того смешно, что стало весело. От веселья, оглянувшись и увидав, что она одна, а Симон идет по садовой дорожке, она его кликнула:

— Семен Иваныч! Подите сюда.

Ей не хотелось от него ни объяснений, ни признаний, ей не хотелось с ним и браниться — ей просто хотелось посмотреть наконец поближе, что это за фигура, и натешиться над нею вдоволь.

— Подите сюда. Давайте бегать. Давайте друг друга ловить. Кто скорее поймает.

— Если вам угодно, — сказал с готовностью Симон.

Она побежала. Симон за ней, переплетая ногами, усердно, отдуваясь, озабоченный, пунцовый, распустя руки, ловя ее за платье, но тщетно. Оленька только оглядывалась. «Умру, а буду бегать», — говорила она, и слезы смеха градом катились по ее алым щекам. Она бегала целый час.

Вдруг она ахнула и стала. Кусочек разбитого стекла врезался ей в ботинок.

— Подите сюда, дайте руку, — закричала она, — я себе ногу попортила.

Семен Иванович подбежал, посадил ее на траву и нагнулся к ее ботинку.

— Лучше снимите, Ольга Николавна, — сказал он.

— О, нет! Подите, не надо! — сказала она, вдруг оттолкнув его. — Не надо.

Она кое-как выдернула стекло и, немного хромая, пошла к дому. Она не заметила, что давным-давно за всей этой сценой наблюдала Катерина Петровна, приподняв занавеску спального окна, за которой скрывался négligé ее купального туалета.

— Venez isi, mademoiselle, [111] Идите сюда, мадемуазель (франц.) . — сказала она.

Оленька явилась.

— Я хочу вам посоветовать, — сказала Катерина Петровна, скрывая свое взволнованное лицо за ручным зеркалом и за полотенцем, которое также смягчало и звук ее раздраженного голоса. — Вы слишком рано позволяете Симону… одним словом, это — не принято… Излишняя нежность, ma bien chere enfant… [112] мое дорогое дитя… (франц.) . излишняя нежность и кокетство… это их балует. Не позволяйте ему покуда быть таким предупредительным… Впоследствии они от этого делаются холоднее… Вот поучитесь у меня женской мудрости.

Катерина Петровна засмеялась.

— Allez [113] Ступайте (франц.) . , — заключила она, потому что более тереться полотенцем было невозможно.

Оленька вышла. Катерина Петровна надела капот, и немного погодя Оленька слышала, как кликнули Симона.

Дверь затворилась. В комнатах становилось темно. Устав от беготни, Оленька села в кресло и начала дремать. Вдруг говор за дверьми усилился. Голос Катерины Петровны все делался явственнее, громче, разговор учащеннее. Оленька встала и подошла к окну. Отворенное окно спальни было рядом. Там решительно происходила ссора.

Оленька была любопытна. Она бы дорого дала узнать, за что бранится Катерина Петровна. Она ничего бы не взяла и подслушать, но, к сожалению, речь доходила неясно. Только по голосу Оленька могла заключить, что Катерина Петровна просила и сердилась, а Симон только сердился. Раз до нее долетели внятно слова: «Сами же вы знаете, что вам иначе нельзя быть, как мне жениться». И потом: «Это уже будет не то…», выговоренное Катериной Петровной. И наконец: «Честное слово, то же самое, но дайте мне немножко свободы…», — произнесенное Симоном.

Более Оленька не слыхала ничего… Но что-то ее поразило. Что-то показалось ей особенно гадко…

— Хоть вы повесьтесь оба, а я на вас не взгляну! — сказала она, отходя. Окно затворилось.

Вечером Катерина Петровна вышла в гостиную очень поздно и очень любезная. Симон прошел наверх, жалуясь на зубы. Семейство собралось, и они читали. А на другой день, рано утром, Катерина Петровна и Оленька выехали в Снетки.

Сидя в коляске и перебирая эти обстоятельства, Оленька называла себя «глупейшей из глупейших дур».

«Как это — не решить, не сказать слова! Но сегодня кончу, кончу, во что бы то ни стало!»

Об Овчарове в продолжение этих четырех дней она не подумала ни минуты.

Приехав, Катерина Петровна прямо прошла в церковь. Уже благовестили к обедне. Оленька побежала в дом переодеться. Она встретила мать в девичьей. Настасья Ивановна в пестром канаусовом платье надевала чепец, окруженная подносами, тарелками, сыром и колбасой, привезенными из города. Аксинья Михайловна, одетая по-праздничному, хлопотала кругом новых чашек и ложек, вынутых по этому случаю из сундука. На кухне поспевал громадный пирог.

— Здравствуй, дружок мой, — сказала Настасья Ивановна, целуя дочь, — скажи: слава тебе, господи!

Настасья Ивановна поведала об Анне Ильинишне.

— Насилу-то за ум взялась! — вскричала Оленька.

— Ну, а что Катерина Петровна! Жених что? Как ты порешила?..

Настасья Ивановна была немножко растеряна. Ей подали нарезать балык; Палашка несла зонтик, а в церкви уже оттрезвонили часы.

— Ничего… Я ничего не могла сделать.

— Но как же это так?.. Но Катерина Петровна, верно, будет сегодня говорить… Послушай… У нас никак дурен кофей… Неравно зайдет Эраст Сергеич… ведь он не кушает колбасы…

— Он не зайдет! — сказала Оленька.

— А что?

Настасья Ивановна остановилась.

— Так, ничего. Ведь он никогда к нам не ходит.

— Нет, он без тебя был. Но теперь, я думаю, уже не придет больше.

Оленька поглядела в свою очередь. Настасья Ивановна от конфузу развязала и опять завязала чепец.

— Он приходил… Так, мы немножко поговорили. Я думаю, он на меня сердит.

— За что? — спросила Оленька, и глаза ее загорелись любопытством… — Да вы не спешите; успеем.

— Он, как от Катерины Петровны приехавши, утром пришел. Ну, и говорил о женихе. И такой он прекрасный человек, говорит, и все… Ну, и уговаривал меня, чтоб я тебя за него отдала замуж. Я говорю: что же, насильно? Коли ты не хочешь. И поспорила. Ну, а он как будто рассердился. И так это мне грустно, Оля.

Оленька задыхалась. Ей хотелось несколько раз прервать Настасью Ивановну, но она не прервала.

— Хорошо, — только сказала она, — хорошо!

Лицо ее алело.

— Хорошо, Эраст Сергеич! Вы его, маменька, непременно позовите. Слышите ли, непременно.

— Да что с тобою, Оля?