Николай Дубов - Горе одному

Все явственнее становились симптомы. Голос стал садиться, звучать глуше и тише, все более слабым он себя чувствовал, отчетливо проступала желтизна. Что ж, старик, видно, подходит и твой срок?

Он никому не говорил о болезни. Товарищи, друзья с радостью помогли бы ему во всем, где можно что-то сделать. Здесь они могли только посочувствовать. Что изменит, облегчит сочувствие? Рано или поздно сочувствующие уйдут и, облегченно вздохнув, займутся своими делами, а ты останешься один на один со своей бедой. Один! Это единственный случай, когда человек действительно остается один. Никто и ничто не в состоянии тебе помочь. Горе одному…

Горе одному, если ты остался только со своей бедой, если ничего, кроме нее, не видишь, ничего не сохранил. Так ли уж ты беден, старик? После тебя не останется пирамид, монументов, ты не можешь похвастать, что вот этот завод, вот эту домну построил сам, своими руками… Ты никогда не оставался один и ничего не делал один. Но всю жизнь ты отдал, всего себя ты отдал, чтобы были и этот дом, и многие другие, и эта домна, и та, и этот завод, и другие… Ты, не оглядываясь и не экономя, отдал людям все, что знал и умел…

Всё? Разве больше не можешь? А если можешь, так что же ты канючишь, разводишь жалостливую муть? Или все-таки собираешься торговаться со смертью, выклянчивать еще месяц, еще год? Никто не знает ни дня, ни часа… Так зачем же тебе менять остаток жизни на унылую полужизнь, которая в сущности только сознательно затянутое умирание? Не жалел себя в молодости, что же начал жалеть в старости? Не экономь себя, старик, не скаредничай — все равно не поможет. Для человека на земле есть только одно счастье — делать. Ты кое-что сделал в своей жизни, не порти ее, не складывай в страхе руки, оставайся собой до конца!..

Навстречу Шершневу от автомобиля шагнул заспанный шофер и с фамильярной непринужденностью близкого подчиненного сказал:

— Пора домой, Михаил Харитонович, завтра ведь снова на работу.

— Пора, поехали.

Садясь в машину, Шершнев поднял стекло и усмехнулся: гайморита уже нечего было бояться, но он по привычке оберегал себя от сквозняков.

Кира просыпается на рассвете. Окна еще только сереют, не больше четырех, но она встает. Базар начинается рано… Не зажигая света, она натягивает платье, выходит в кухню. Здесь уже можно включить свет. Кира старательно причесывается, смотрит на себя в зеркало и отбрасывает расческу. Прямо мука с этими волосами, уже торчат в разные стороны, как проволока…

Она зажигает керосинку, ставит чайник. Еще вполне можно успеть. Вода жуткая, надо бы дождевой, только где ее взять. Она моет голову торопливо и осторожно, чтобы не зашуметь. Волосы, конечно, опять скрутятся в кудряшки, но хоть мягкие будут, не как проволока…

Дверца шкафа пронзительно скрипит, открывая небогатый Кирин гардероб. Она долго стоит в раздумье. Шерстяное не годится. Кто ходит летом на базар в шерстяном платье? Лучше всего крепдешиновое «электрик», сшитое к Первому мая. Совсем новое, надевала всего три раза… Кира отодвигает его, снимает с плечиков зеленое, в цветочках. Последнее, которое она сшила себе перед замужеством, в котором ездила в Найденовку… Теперь деньги, кошелку. Перед детской кроваткой она останавливается: на кого Ляльку оставить? Соседка уходит сегодня в первую — у них то и дело меняются смены. Мишка? Ему во вторую, но он так спит — хоть из пушки стреляй…

Батюшки! Уже без двадцати шесть. Кира торопливо кутает Ляльку в пикейное одеяльце и выходит. Малышка начинает кукситься, но тут же затихает.

На базар нужно идти все прямо, прямо, потом налево. Кира сворачивает направо. Первый гудок застает ее на улице, на которой конечная остановка заводских автобусов. Один уже стоит, еще полупустой. Кира неторопливо проходит мимо, всматривается в сидящих. Подходит второй. Кира минует его и, отойдя немного, останавливается под деревом. Отсюда дорога только одна… Слава богу, малышка не плачет… И хорошо, что надела это, марокеновое, — день будет жаркий…

Она вздрагивает, поправляет на руке малышку и идет. Не очень спеша, но и не медля. Так, как всегда ходят люди, идущие по делу…

Алексей поднимает голову, радостно улыбается.

— Кира? Вот здорово! Здравствуй!

— Здравствуй, Алеша. На работу? А я вот — на базар…

Алексею не приходит в голову спросить, почему он никогда раньше не встречал ее здесь, если она ходит этой дорогой на базар.

— На работу! Первый раз… Да, ты же не знаешь! Такое было! Меня же увольняли…

— Да, да, — кивает Кира, — мы все так за тебя волновались…

— Кто — все?

— Людмила Сергеевна… и я… Ты бы заходил к ней, Алеша, хоть изредка. Она знаешь как за тебя переживает?

— А она знает? Всё?

Кира часто кивает, подтверждая.

— И не сердится?

— Нет. — Про себя Кира добавляет: «Разве может она на тебя сердиться? Или кто-нибудь другой?..»

Последний камень падает с души Алексея.

— Зайду! Зайду обязательно! — Но он может сейчас говорить только о том, что переполняет его, выплескивается через край. — Уволили, а ничего у них не получилось, вышло по-моему… И знаешь, кто это сделал? Федор Копейка… Да, ты же Федора не знаешь? Вот парень!..

Кира, подняв голову, смотрит на него, счастливо улыбается и торопливо кивает. «Конечно, он хороший парень — ведь он поверил тебе, помог тебе! Разве после этого может он быть плохим?»

— Нет, понятно, не один Федор… Главное было на партсобрании. Мне Федор рассказывал. Дядя Вася — у нас старик фрезеровщик, рядом со мной работает, — он на больничном был, а на собрание пришел… Ох, он этого Иванычева просто с землей смешал! И очковтирательство, и зажим критики-самокритики… И Химчук, секретарь парторганизации, и Федор… Да все!

«А как же ты думал, дурачок? Вон ты стал какой большой и красивый, а — дурачок, ничего не понимаешь… Ведь тебя все любят! Разве можно тебя не любить?!»

Алексей спохватывается. Вот свинья, каждый раз такая история — только о себе…

— Ну, а ты как? — спрашивает он.

— Живу.

— Постой, ты что, плачешь?

— Нет, — говорит Кира, смахивая пальцем слезинку с ресниц. — Я так рада за тебя, Алеша!..

— Это твой? — смотрит Алексей на сверток, лежащий на ее левой руке.

Кира улыбается. «Дурачок, чей же еще?»

— Сын?

— Дочка. Хочешь посмотреть?

Кира приподнимает покрывало, Алексей заглядывает.

— Ничего, красивая, — неуверенно говорит он. Сморщенное старушечье личико, красное, будто его ошпарили, совсем ему не нравится. — Ты, конечно, знаешь, Наташа уехала, сегодня, наверно, второй день уже занимается… Молодец она все-таки — своего добилась!

— Да.

— Ну я пошел, а то опоздаю…

— Да, да, иди, — говорит Кира вслух. Про себя она говорит совсем другое: «Подожди, Алеша, милый! Не уходи еще хоть минутку, хоть полминутки. Ты не станешь от этого беднее, а я — буду счастливее…»