Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

Палка понравилась.

Шаляпин зашел в магазин. Приказчик, узнав его, с поклоном подал ему палку.

Шаляпин долго ее примерял, осматривал, ходил по магазину.

— А ручка эта металлическая?

— Серебряная.

— Что ж стоит эта палка?

— Пятьдесят рублей.

— Что-то очень дорого.

— Что же для вас-то, Федор Иванович, пятьдесят рублей? — имел неосторожность сказать приказчик.

— То есть что это значит — для вас? Что я, на улице, что ли, деньги нахожу?..

И пошло…

Собрались приказчики, пришел заведующий.

— Как он смеет мне говорить «для вас»?..

И Шаляпин в гневе ушел из магазина, не купив палки…

В ресторане, потребовав счет, Шаляпин тщательно его проверял, потом подписывал и говорил:

— Пришлите домой.

Помню, мы с Серовым однажды сыграли с ним шутку.

Шаляпин пригласил меня и Серова завтракать в «Эрмитаж».

Я упросил директора, Егора Ивановича Мочалова, поставить в счет холодного поросенка, которого не подавали.

Егор Иванович подал счет Шаляпину. Тот внимательно просмотрел его и сказал:

— Поросенка же не было.

— Как — не было? — сказал я. — Ты же ел!

— Антон, — обратился Шаляпин к Серову, — ты же видел — поросенка не было.

— Как — не было? — изумился Серов. — Ты же ел!

Шаляпин посмотрел на меня и на Серова и, задохнувшись, сказал:

— В чем же дело? Никакого поросенка я не ел.

Егор Иванович стоял молча, понурив голову.

— Я не понимаю… Ведь это же мошенничество.

Шаляпин, как всегда в минуты сильного волнения, водил рукой по скатерти, как бы сметая сор, которого не было.

— Отличный поросенок, — сказал я, — ты съел скоро, не заметил в разговоре. Шаляпин тяжело дышал, ни на кого не смотря.

Тут Егор Иванович не выдержал:

— Это они шутить изволят. Велели в счет поросенка поставить…

Шаляпин готов был вспылить, но, посмотрев на Серова, рассмеялся.

Приятели знали эту слабую струнку Шаляпина.

Раз он позвал после концерта приятелей — композитора Юрия Сахновского, Корещенко и Курова, который писал музыкальные рецензии в газетах, — поужинать в «Метрополе» в Москве.

Шаляпин сам заказал ужин. Подали холодное мясо и водку.

Тут Сахновский сказал:

— Я мяса не ем, а закуски нет.

Позвал полового и приказал:

— Расстегаи с осетриной и икры.

Шаляпин помрачнел.

Когда расстегаи были съедены, Сахновский сказал:

— Федор, Корещенко скажет тебе слово. Мне самому неудобно — ты пел мой романс.

Корещенко поднял рюмку.

— Что ты, с ума сошел! — воскликнул Сахновский. — Надо шампанского! Шаляпин поморщился и велел подать бутылку шампанского. Вино разлили по бокалам, но всем не хватило.

Когда Корещенко начал свою речь, Сахновский знаком подозвал полового и что-то шепнул ему.

Через несколько мгновений половой принес на подносе шесть бутылок шампанского и стал методически откупоривать.

Шаляпин перестал слушать Корещенко и с беспокойством поглядел на бутылки:

— В чем дело?

— Не беспокойся, Федя, куда ты все торопишься? Не допил я… Не беспокойся. Хорошо посидится — еще выпьем.

— Но я не могу сидеть, я устал, — сказал с раздражением Федор Иванович. — Ты ведь концерта не пел.

— А ты выпей и отдохни, — невозмутимо продолжал Сахновский. — Не допил я!.. Куда торопиться?..

Шаляпин с каждым словом все более хмурился.

— А о вине не беспокойся, Федя, — все тем же невозмутимым голосом пел Сахновский. — За вино я заплачу.

— Не в этом дело! — вспылил Шаляпин. — Припишите там в мой счет. Устал я!

И уехал домой мрачный.

Избалованный заслуженным успехом, Шаляпин не терпел неудач ни в чем.

Однажды, играя на биллиарде у себя с приятелем моим — архитектором Кузнецовым, он проиграл ему все партии. Замучился, но выиграть не мог. Кузнецов играл много лучше.

В конце концов Шаляпин молча, ни с кем не простясь, ушел спать.

А много времени спустя, собираясь ко мне в деревню, как бы невзначай спросил:

— А этот твой Кузнецов будет у тебя?

— А что? — в свою очередь спросил я.

— Грубое животное! Я бы не хотел его видеть.

«Биллиард», — подумал я.

Часто достаточно было пустяка, чтобы Шаляпин пришел в неистовый гнев, и эта раздражительность с годами все возрастала. С Врубелем он поссорился давно и навсегда. Да и с Серовым.

Узнав однажды, что у меня будет Шаляпин, Серов не поехал ко мне в деревню. Меня это удивило. И каждый раз, когда впоследствии я приглашал его к себе одновременно с Шаляпиным, отмалчивался и не приезжал.

Я спросил как-то Серова:

— Почему ты избегаешь Шаляпина?

Он хмуро ответил:

— Нет. Довольно с меня.

И до самой смерти не виделся больше с Шаляпиным.

Раз Шаляпин спросил меня:

— Не понимаю, за что Антон на меня обиделся.

— Ну что вам друзья, Федор Иванович? — ответил я. — «Было бы вино, да вот и оно», как ты сам говоришь в роли Варлаама.

В сущности, когда кто-нибудь нужен был — Серов ли, Васнецов, — то он был «Антоша дорогой» либо «дорогой Виктор Михалыч». А когда нужды не было, слава и разгулы с услужливыми друзьями заполняли ему жизнь…

Странные люди окружали Шаляпина. Он мог над ними вдоволь издеваться, и из этих людей образовалась его свита, с которой он расправлялся круто.

Шаляпин сказал, и плохо бывало тому, кто не соглашался с каким-либо его мнением. Отрицая самовластие, он сам был одержим самовластием.

Когда он обедал дома, что случалось довольно редко, то семья его молчала за обедом, как набрав в рот воды.

Шаляпин довольно часто отказывался петь, и иногда в самый последний момент, когда уже собиралась публика.

Его заменял в таких случаях по большей части Власов.

В связи с этими частыми заменами по Москве ходил анекдот. Шаляпин ехал на извозчике из гостей навеселе. «Скажи-ка, — спросил он извозчика, — ты поешь?» — «Где же мне, барин, петь? С чаво? Вот когда крепко выпьешь, то, бывает, вспомнишь и запоешь». — «Ишь ты, — сказал Шаляпин, — а вот я, когда пьян, так за меня Власов поет…»

Не было дома в Москве, где бы не говорили о Шаляпине. Ему приписывали самые невероятные скандалы, которых не было, и выставляли его в неприглядном виде.

Но стоило ему показаться на сцене — он побеждал. Восторгу и вызовам не было конца.

В бенефис оркестра, когда впервые должен был идти «Дон Карлос» Верди, знатоки и теоретики говорили: «Шаляпин провалится».

В частности — и у Юрия Сахновского, когда он говорил о предстоящем спектакле, злой огонек светился в глазах.

А когда я встретил его в буфете театра после второго акта и спросил:

— Ну, что же вы, как критики, скажете? — он ответил:

— Ну, что скажешь… Ничего не скажешь… Силища!..

В чем была тайна шаляпинского обаяния?