Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

«Дешево я, — говорит, — с тебя взял».

Я ему: «Да я с тобой не торговался! Что спросил сам».

«Верно, — говорит, — только рублевку накинуть надо».

Ладно. Соглашаюсь. Взял рублевку вперед и ушел. Через день пришел, пьян. Без меня пришел. Кады я вернулся, вижу: спит на моей постели не раздевшись, в сапогах грязных. Я молчу. Встал, истопил печь, котелок достал, воду в котелок налил, вышел из избы, поймал курицу мою, зарезал, ощипал и в котелок сует. Значит: себе варит. Смотрю: вольный портной. Молчу.

«Вот что, — говорит, — вино где у тебя? Мне опохмелиться надоть».

«У меня, — говорю, — вино в доме не заведено. Я вино только на праздник беру, когда гости. А так не пью, и вина нет у меня».

«Эка, — говорит, — зря это ты. Не знал я, а то бы не пошел к тебе шить».

Опять спросил рупь задатку. Я дал. Ушел. Пришел через день. Утро проспал. Я молчу. Опять берет поддевку. Пристегнул булавками. И говорит: «Дешево взял».

Я молчу.

«Вот что, — говорит, — прибавляй целковый. В моих руках дело: скроил. Как бы узко не вышло».

«Ах, — думаю, — не испортил бы сукно-то!»

Ладно. Дал рупь. Ушел он… «Вот, — думаю, — портной, ай, — думаю, — пойду справлюсь: он в Покрове шил». Пошел, справился. Там мне, где шил он, Михайло Зацепин и говорит: «Ну, портной!.. Он у меня всех курей переел, деньги забрал. То не так, это не так… Мало, говорит, взял. Чай внакладку пьет. Спит до полдня. Штаны сшил — в поясе узки, пуговицы на поддевке все отскочили. Ну, у нас с им война и зачалась. Ругались. Он было в драку. Я и дал ему разок. Так он понял, что со мною не годится. Ежели я дам раза, семеро дома подохнут. Видит он, и сразу в себя пришел. Смирный стал. Пуговицы попришивал и вставку вставил. Ну, я и дал ему расчет. В деревне все знали. Староста сказал ему: „Ты, портной, в деревню не приходи боле и около не ходи. А ежели подойдешь, то знай, что тут же в упокойники поступишь“. Напужал его, чтоб не ходил: не поджег бы».

— Ну, и что же дальше? — спросил Караулов.

Пришел я домой, его нету. Пришел в полдень. Сел шить.

«Мне, — говорит, — доктор велел курей есть. Ты вели мне куру сварить».

«Ладно, — говорю, — скажу». А сам думаю: испортит поддевку. Надо слушаться…

«Ну, поддевка готова».

Примерил. Пуговицы еще не пришивал. Опять на вино просит. «Хорошо, — говорю. — Пришей ране пуговицы. И получай расчет. А неча время тянуть».

«Немножко, — говорит, — в рукавах переставлю».

Гляжу: рукав выпорол и… ушел.

Утром встал я и к соседу иду. Гляжу: портной спит. А у соседа ведро с водой стоит. И караси в ём пойманы. Я взял это ведро с карасями и полил портного. Он как вскочит, глаза вытаращил…

«Это чего? — кричит на меня. — Какое ты право такое имеешь?»

«Иди, — говорю, — сейчас, кончай поддевку. Я тебе право дам, как в Покрове…» Смирный стал.

«Чего, — говорит, — пойдем».

Через час поддевка — готова. Получил расчет… Вот ведь война с портным… Что поделаешь?

— Ну, приходил он к тебе опять? — спросил Караулов.

— Нет, — ответил Герасим. — На станции, в трактире, говорил: «У вас тут работать невозможно никак. Я на Вологду поеду. Там народ простой, уважают работу. А у вас тут прямо в морду лезут. Тут никакого полного права нет».

— Ну и портной! — смеялся Караулов.

— Да, — сказал Герасим. — Терпишь, терпишь — терпежка вся выходит. Как быть?

— А все же он тебе поддевку сшил хорошо? — спрашиваю.

— Сшил… Только — хоть брось. В рукавах сузил, жена перешивала. Да… А вот что у Казакова вышло… Приехал, значит, к ему на охоту его знакомый. А Казакова дочь — пятнадцать лет. Вот этот знакомый его и начал к ей приставать. В коридоре поймал — целует. Казаков-отец и думает: «Ну и гость!» Что делать? На охоту пошли. Вернулись. To-сё. Он ночевать у его остается. А Казаков набрал муравьев в лесу в мешочек. Эдаких рыженьких — зло кусаются, да ему, сонному, в постель насыпал. Что было… Вот ругались. Прямо война. Казаков говорит: «Кипятком от муравьев хорошо. Очень пользительно!» И плеснул. Гость домой, на станцию скорей… Я его вез. Вот он всю дорогу выл… В суд грозился подать.

— Ну, и что же? — спросил Караулов.

— Нет, не подал. Он женат ведь. Ну, неловко выходило. Боялся — жена узнает.

— Вот так история! — смеялся Караулов.

— Да, так, ведь и история… Гость — писарь на станции Узловой, в Москве, а Казаков — лавочник. А ежели бы эдако дело у царей вышло? Войны б не миновать!..

Сидевший в стороне, за столиком, приятель мой, охотник Павел Александрович Сучков, слушал эти разговоры, молчал и набивал патроны для ружья. Потом, обернувшись, сказал серьезно:

— Дурацкая штука — не хитрость. Поддевку не сшил, ерунда какая… Война — дело серьезное, не зря она бывает. Слушать вас, уши вянут.

— Ну, скажи, Пал Лисандрыч. Пошто война выходит? — спросил Герасим.

— «Пошто», «пошто»! По то! — сердился Павел Александрович… — Вот, положим, ты едешь на Кавказ, в Тифлис, по делу. Горы, конечно. А дорогой тебя по башке камнем с горы «раз»… Что ты тогда скажешь? Другой едет, камнем по башке «раз»… Кто ни едет! В посту ты чай с изюмом пьешь?

— Как же! — ответил покорно Герасим.

— А изюм где растет? На Кавказе. Везут его оттуда купцы, а их по башке камнем «раз». Как ты торговать будешь?

— Да уж какая тут торговля, ежели по башке, — ответил Герасим.

— Так вот понял? А там, на горе, Шамиль сидит. Понял?

— Чего ж не понять? — соглашается Герасим.

— Ну и что же? Тогда как? Без изюма чай пить будешь?

— Да как ты его уговоришь? Ему с горы-то сподручно.

— Ну, вот и война… Понял? Кавказ-то у него и взяли… Понял?

— Чего тут не понять? Всякой поймет.

— Ну, так вот отчего война бывает, — объяснил Павел Александрович и опять отвернулся набивать патроны…

За окном сеялся мелкий дождичек…

Поздняя осень, утра туманные. Серые тучи нависли над опавшим садом. Трава у дорожек — бурая. Мокрая от дождя, зеленая скамейка резко выделяется среди потемневших лип. В обнажившихся ветках сирени у окна моего дома чирикают снегири. Они такие толстенькие, веселые, в красных жилетах. Снегири ждут снега. Их летом как-то и не видно, а поздней осенью держатся около дома, в саду, точно бы хотят повеселить человека. Радуется душа живому дыханию в ненастной осени…

Вдали у ржаного поля дымит темный овин. В серые ворота идет тетенька Афросинья в полушубке, в красном платке, несет мне крынку молока. Бурая корова моя, увидав тетеньку Афросинью, подняла голову и замычала — сказала что-то по-коровьи и пошла за ней.

Тетушка Афросинья вошла ко мне и, поставив на стол крынку молока, сказала:

— Тепло ноне, а все дождит, может, к вечеру и разгуляется, а то дождь надоел…

Я говорю ей:

— Тетенька Афросинья, а чего это тебе корова промычала?