Владимир Архангельский - Юность нового века

И Димка знал, что через два дня тут будет красоваться упругий грибок на плотной ножке. Отец научил его беречь грибницу, и он срежет его ножом, а на сочной зелени моха останется ровный белый кружочек.

Грибы попадались разные, но Колька брал их плохо: проходил мимо подосиновиков, не замечал сыроежек и маслят, а одного чернуха, холодного, как лягушка, нечаянно придавил босой ногой.

— Темно, что ли: вижу плохо. Солнце сядет — совсем я слепой. Вчера после грозы на двор пошел — башкой об дверь стукнулся. С чего бы это? — спросил Колька.

— Так совсем-совсем ничего и не видишь?

— Да.

— Курячья слепота. Так дядя Иван говорил. И у Витьки было. Заставили его кажин день морковь грызть, и прошло. Приходи ужо-тко: нарвем. Дед Семен не заругается.

Выбрались на опушку, сели среди ромашек. Под ясным синим небом вдали холмился горизонт и дрожал от зноя. По суглинку тянулись к речке узкие полоски невысокой и редкой ржи, где привольно цвели васильки и чернел куколь. Только на обширном барском поле хлеба стояли стеной: чистые, колос к колосу, и сочные стебли — с матовой синевой. Да ведь у барина пахали плугом и навозу кидали вдосталь!

— Смеется дед Семен про горшок с молнией, — задумчиво сказал Колька, — а электричество где-то есть. Горит себе пузырик и светит, как солнышко! Вот бы нам: не сидел бы и я слепой. А то моргасик коптит, ничего не видать: того и гляди ложку мимо рта пронесешь.

Колька размышлял о таких делах, которые никак не лезли в Димкину голову. И он молчал, разглядывая давно сбитый ноготь на левой ноге и застрявшую под ним былинку.

— А агронома помнишь? Он тоже на электричестве прикатил, — сказал Колька.

Еще бы не помнить агронома! Чернявый, курчавый, с колючими усами, шустрый. Осетин, что ли? Кидалов!

— Не забыл! — сказал Димка.

Они сидели тогда на изгороди возле околицы, болтали босыми ногами и ждали с товаром Олимпия Саввича. В тот день Димка был Кудеяром, и пронеслась у него в голове легкокрылой и быстрой птицей дерзкая мысль: а не ограбить ли этого толстого лавочника? Конфеты раздать малышам, которые ждут не дождутся сладкой ландринки.

Подумал, устрашился, даже дух перехватило. И Кольке не сказал. Куда там: лавочник — не по плечу, огреет ременным кнутом по лопаткам, света не взвидишь! Да и начальник он не маленький — сельский староста.

И сидели «разбойники» и ждали, когда придет пора распахнуть ворота и получить по копейке или горсть леденцов. За этим лавочник никогда не стоял, коль делали ему уважение сам Кудеяр и его верный друг!

Над дорогой повисла пыль, но показалась не подвода, а какой-то дядька. Сидел он не то на колесе, не то на палке, гремел на всю округу и подскочил так быстро, что «разбойники» только слетели кубарем с изгороди, а убежать не успели.

— Что ж вы, чертенята, труса празднуете? — весело крикнул дядька. — А ну, открывайте! Да поживей! — И кинул на дорогу пятак.

Дрыгнул левой ногой, и самокат, дымя и фыркая, запрыгал по колдобинам возле Обмерики. А «разбойники» мчались рядом — вдоль барской усадьбы, мимо церкви, прямо к дому, где отец и дед Семен уже приглядывались из-под ладони. Из соседних изб бежали люди, словно поднятые на пожар набатом.

Агроном Кидалов оказался другом отца и пробыл в гостях четыре дня. По утрам седлали ему коня, и он уезжал за речку, за Омжеренку, где разбивали большой огород для старой генеральши. А по вечерам ходил с отцом ловить рыбу, играл в шашки с дедом Семеном и спорил с ним про какую-то новую грушу.

— Вот вы хотите назвать этот сорт «Александр Второй». Зачем же царя за усы притягивать, Семен Васильевич? Что он вам — кум? Сват? Вы говорите: из уважения, — он мужикам волю дал. Хороша воля! Пять душ у вас в доме, а сидите без земли! И привезете во двор один воз ржи. Царь, царь! А кровавая каша на Ленских приисках? Вы что, забыли о ней? Народ по городам распрямляет спину, пора бы и вам гнать из своей души верноподданного мужика!

— Свят, свят! — крестился дед. — Да за такие слова: ай-ай-ай! И слушать страшно!

— Скоро привыкнете! А грушу свою назовите «бера», как у нас на Кавказе. И меня добрым словом вспомянете, и будет у вас на сердце куда легче!

И дед прислушался к словам агронома и назвал грушу, как тот советовал.

Иногда агроном катал мальчишек на своей тарахтелке. Колька очаровался самокатом и вспоминал о нем даже поздней осенью, когда рубчатые следы его на земле давно смыло дождем.

Электричество, машины, техника — все это было в каком-то ином, чужом мире. А у себя в селе Колька довольствовался тем, что бегал смотреть молотилку на конном приводе в барской усадьбе или ручную веялку на току у благочинного. Да еще на почте можно было видеть, как Петр Васильевич, сидя в очках за проволочной сеткой, отбивал ключом на телеграфе какие-то точки-тире.

Когда вернулись из лесу, Колька сказал:

— Барские девчонки вчерась в телефон играли. Давай и мы спробуем: я все подглядел.

В крапиве за барской баней Димка с Колькой нашли две жестяные банки. Пробили в донышке по дырке, протянули длинную суровую нитку, навощили ее и стали разговаривать, не видя друг друга: Димка — с чердака, Колька — со двора.

— Как работает телефон? — крикнул Колька.

— Хорошо!

— Ну, скажи что-нибудь, да потише.

— Травка зенелеет, солнышко блестит.

— Чего, чего?

— Погоди, сбился. Травка зеленеет, солнышко блестит, — шептал Димка.

— Не слышу!

— На дворе трава, на траве дрова, — болтал Димка, видя перед собой и траву и дрова, сложенные под навесом в высокие поленницы.

Телефон бездействовал.

Димка высунул голову в слуховое окно, Колька сел на полено. Держа в руках телефонные банки, они вели простой, обычный разговор: завтра надо махнуть в ночное, а потом за сеном; скоро жать рожь: полоски-то рядом. А еще надо отцу сказать: пускай ворону застрелит, вывесим чучело. А то совсем замучили дубоносы: сидят на вишнях, знай клюют. И целый день кидай в них камнями!

Наговорились, сошлись на крыльце.

— А в «разбойников» лучше играть. Телефон — это скучно! — зевнул Димка.

— Эх, забыл! Ребята стали барскую лодку растаскивать. Не опоздать бы и нам сбегать! — предложил Колька.

Эту барскую лодку всю зиму клепал на берегу Жиздры кузнец Потап с каким-то механиком. И получалась она, как корабль: двенадцати аршин длиной, пять — шириной, и такая высокая, хоть чурбак подставляй, а то и не влезешь.

После пасхи поставили руль, навесили мотор, и в половодье прокатился барин до Козельска: весь уезд взбаламутил!

Говорили мужики, что загулял он в городе во весь размах: даже квасу не хватило, чтоб опохмелиться! Но башки не потерял: вернулся по большой воде, на мели не сидел. Привез в бездорожье водку Ваньке Заверткину для монопольки, какой-то товар в лавку Олимпия Саввича, новый подрясник для благочинного, и все.