Владимир Архангельский - Юность нового века

— Не бойся! Все так норовят ехать! — успокоил его дед Семен.

На станции не было людно, а шум стоял большой. По стальным ниткам путей бегали туда-сюда паровозики с широкой трубой, с номерком на боку и кричали, как кукушки, только куда громче. И земля под ногами тряслась.

Потом пронесся длинный красный поезд с большими дверями, а в дверях полным-полно солдат, и лошадей, и сена, сложенного тюками.

И откуда-то слева выскочил поезд на Калугу: загремел, запыхтел, лязгнул железом и встал как вкопанный.

Перед Димкой лезла в вагон старушка. У нее зябко дрожали ноги в новых лаптях и в чистых суконных онучах. И Димке передался страх, когда дед Семен подтолкнул его на высокую ступеньку и следом сунул корзину. И впрямь было страшно: дядька в красном картузе схватился за веревку и три раза ударил в набатный колокол. Кто-то свистнул так, что резануло по ушам. Поезд дернулся, как живой, и так шибко побежал от деда Семена, что Димка не успел ему крикнуть ни слова.

Пых-пых-пых! — мчался паровичок, дымя, как на пожаре и раскидывая искры. И Димка как раскрыл рот от удивления, так и стоял, пока мать не запихнула его в угол у окна. Все бежало за окном. А Димка сидел на месте. Здорово!

Сидели на месте и соседи. Им, видать, было не в диковинку. Они что-то жевали и переговаривались. Только старушка, у которой тряслись ноги, сидела, закрыв глаза, и придерживала рукой небольшой узелок.

Димка подумал, что если он теперь встанет, то оторвется от пола и полетит, как летят за окном перелески, овраги, деревушки, ручьи. И он крепко держался за лавку, хоть и хотелось ему пройти по вагону, поглядеть, что к чему: кто едет за стенкой, как держатся полки и зачем между окнами красная ручка, привязанная бечевкой к длинной тонкой трубе.

— Сколь ехать-то будем? — деловито спросил он у матери, когда немного освоился.

— Скоро Сухиничи. А часа через три Тихонова пустынь. Там пересядем на другой поезд, рано утром будем у бабушки.

— Ночью-то спать ляжем или как?

— Это, брат, богатеи спят. И не на голой лавке, а на матрасике: простынку берут с одеялом. А ты едешь в четвертом классе — и так хорош будешь! — засмеялся мужик, что сидел напротив и старательно обсасывал селедочный хвост.

— Понятно, — в тон мужику по-взрослому ответил Димка. — А у меня и вовсе полбилета! Просижу как-нибудь, как в ночном, у костра. Не кажин день езжу.

— Ну и помалкивай со своим полбилетом! Сиди, как мышка, вроде тебя и нет тут. Небось проголодался? В дороге всегда жрать охота. На вот голову от селедки, погрызи. Я досыта наелся. Теперь обопьюсь, — сказал мужик и вытер губы клочком бумаги.

Мать хотела достать сало, но селедка была интересней.

— Обойдусь! — Димка уже грыз соленую голову. — Харчи и дальше сгодятся, сама говоришь: всю ночь сидеть будем.

Но не успел Димка разобраться в селедочной голове, как на горушке справа промелькнули Сухиничи, и паровик подбежал к вокзалу.

Мужик опустил раму, и с перрона послышался шум, как на базаре: оживленные голоса разодетых женщин, прижимавших к груди букеты цветов, приглушенный смех и чья-то команда. И вдруг засуетились жандармы с медной бляхой на картузе: им дал приказ пожилой офицер в голубом мундире и блестящих лаковых сапогах.

По деревянному полу вагона загрохотал подковами на каблуках толстый жандарм с бакенбардами, как у деда Лукьяна Аршавского. Он бежал от двери к двери, расталкивая людей в проходе, придерживая левой рукой длинную саблю в чехле, и зычно кричал скороговоркой:

— Закрыть! Закрыть окна, господа!

— Душно ведь, — сказала мать, обмахиваясь платком.

— Не рассуждать! Приказ, господа, приказ! — И жандарм умчался в другой вагон.

На перроне оглушительно загремел духовой оркестр. Десять солдат дунули в медные трубы, перебирая пальцами круглые клапаны, а какой-то дядька стоял перед ними и красиво махал помелом на длинной медной ручке.

Сначала выдули какой-то веселый марш, и под него выстроилась на перроне шеренга солдат с винтовками на плече. А потом грянули без передышки российский гимн «Боже, царя храни!». И к вокзалу подошел на диво красивый поезд: вагоны деревянные, под ореховый цвет, окна широкие — как распахнутая дверь, занавески — как чистый снег по первопутку. И все кругом блестит, блестит — и ручки, и какие-то крючки, и зеркала.

Кто-то в том поезде раздвинул занавеску длинными тонкими пальцами с большим золотым перстнем, и показались какие-то сказочные господа, сплошь обвешанные золотыми бляхами: и на груди и на плечах. И замелькали широкие ленты на мундирах — красные, синие, голубые, и красивые бороды, холеные усы, и совсем удивительные лысины — во все темя и блестящие, как зрелый боб.

Вдруг все эти господа вытянулись в струнку, прижали руки к штанам. И к окну — прямо против Димки — подошел совсем знакомый мужчина — ростом с отца, с рыжеватой бородкой, как у Вади Булгакова, в зеленом мундире без всякого золота. Он курил длинную папиросу, улыбался и щурился, и под глазами у него висели большие мешки с морщинками. И лицо было не чистое: то ли в веснушках, то ли в следах оспы.

Не таким представлял себе Димка великого государя всея Руси: на портретах он всегда внушал ему какой-то безотчетный страх. Но Димка был почти уверен, что за окном стоит государь, и сказал матери, еще боясь своей догадки:

— Мама, уж не царь ли?

И эти его слова послужили сигналом. Кто-то крикнул «ура», и все навалились на Димку горячими потными телами и придавили куда крепче, чем в детской игре куча мала.

Он ничего не видел в своем углу, а видеть хотел, и крутил головой, кричал и отбивался ногами, и всем тыкал в нос селедочной головой.

Селедка мешала тянуться к окну, он сунул ее в карман и одним глазом все же успел еще глянуть на царя. Но царь уже отошел к окну напротив, и Димка увидел только спину, на которой складками морщилось сукно, когда государь махал кому-то рукой на перроне.

Да и это видение исчезло: паровичок дернул состав и быстро побежал к Тихоновой пустыни.

Димка выскочил из своего угла и заорал на пассажиров из соседних купе:

— Вот черти! И откуда вас нанесло! Не разглядел я толком царя!

Все схватились за животы. Давясь смехом, мать сказала:

— Да нельзя же так, Димушка!

— Можно, можно! Царь к моему окну подъехал. А они меня в угол зажали, дух не могу перевести!..

Так в разговорах о царе и доехали до Тихоновой пустыни. А когда стали выбираться из вагона, мужик, что угощал селедкой, помог вынести корзину и, прощаясь, сказал Димке:

— Эк тебя царь поддел: совсем про селедку забыл! Выкинь ее из кармана, а то штаны протухнут. Зачем из-за царя штаны грязнить?

Димка выкинул. Но пока жил в Калуге, от его новых штанов так и несло селедочным рассолом.