Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

— Батько, — из-за спины Виктории попросил Коля, — про забастовку твою первую…

— А потом, как мама тебя в соломе прятала, как жандарму блоха в ухо вскочила…

Виктория вместе с мальчиками на лету ловила каждое слово, переглядывалась с ними, смеялась с ними.

Наконец Анна Тарасовна взяла Петруся с рук отца»

— Время спать.

Виктория подавилась воздухом, закашлялась, слезы пробились:

— А мне домой.

— Куда там, дождь на дворе, — ночуйте.

Анна Тарасовна сказала мимоходом, будто предлагала совсем обыденное, или так, из вежливости. А дождь шелестел по крыше, за окном мерцали лужи. Идти такую даль, — никто ведь не ждет. А все-таки ответила:

— Я стесню вас. Спасибо, пойду. — И стало страшно.

— На печке просторно, — сказал Дубков. — Если вам неудобно — дело другое, — и пошел стелить кровать.

— Нет, что вы… — «Что говорю? Зачем не то, что хочу? Разве станут уговаривать? Разве могут они подумать, что человек из каких-то дурацких приличий…» Виктория оглянулась. В углу мать умывала Петруся, он фыркал, смеялся, бренчал умывальник. Коля за столом смотрел книжку. «Ведь не хочу же я уходить!»

— Пусть, пусть косатая на печке моей ночует, — вдруг пропел Петрусь.

Она засмеялась:

— Сам хозяин распорядился! Приходится остаться.

Дождь шелестел, чернели окна. На теплой печке пахло овчиной, сеном и сосной. Рядом легко дышал Петрусь. Сегодняшнее утро — ожидание анатомии, лекция Дружинина, мысли о нем, о своем будущем, — все это ушло очень далеко. Даже митинг был по крайней мере неделю назад. Француженка, цыганистая баба с письмом… Где он? Где Елена Бержишко? Удастся ли что-нибудь? «Попробуем», — сказал батько… Почему так спокойно мне здесь? Почему не страшно?

Петрусь пошевелился. Глаза привыкли к темноте, она различала очертания маленького тела, раскинувшегося во сне. Протянула руку, чтобы почувствовать живое тепло, придвинулась, оперлась на локоть, всматривалась в сонное личико. Потом положила голову на край его подушки…

_____

Вставали у Дубковых рано. Утро было солнечное. Дубков с Колей пошли на реку за водой, Анна Тарасовна пекла лепешки, Виктория умывала Петруся, он баловался, она угодила ему пальцем в рот и от хохота чуть не упала с ним вместе.

Напились чаю. Николай Николаевич собрался уходить.

— Я с вами!

— Нет, Витя, — сказали вместе Анна Тарасовна и Дубков. Он улыбнулся, как Петрусь, хитро:

— Меня ангел-хранитель провожает. Гляньте-ка, — похаживает по бережку. Охранка ихняя против царской ничего не стоит, а осторожность нужна. Тем более, дело до вас есть.

Виктория вытянулась перед ним, не дыша:

— Какое?

— Сходить на Кирпичную улицу можете?

— Конечно. Сейчас? Когда?

— Часа в три-четыре.

Викторию никогда не подводила память. Было легко запомнить наизусть несколько страниц из учебника, подряд вывески на Кузнецком мосту, случайный разговор, названия, имена, цифры, телефоны — все нужное и еще больше ненужного свободно удерживала память, А несколько слов, сказанных Дубковым, не переставая повторяла на лекциях и между лекциями и боялась забыть.

В обсуждениях митинга и всех событий она не участвовала. Дубков сказал: «Поменьше говорите на политические темы». Да и что разговаривать, когда есть пускай маленькое, а все-таки дело.

С лекции по химии удрала и ровно в три отправилась на Кирпичную улицу. Сердце било в грудь и в спину. Дрожала рука, когда она дернула звонок. В окнах домика густо зеленели цветы. Она услышала неторопливые шаги, дверь отворил невысокий мужчина в очках, с темной седеющей бородой.

— Меня прислали к портному, — сказала она пискливо, как маленькая девочка.

— Проходите.

Она вошла в галерейку с разноцветными стеклами. Из дома доносилось побрякивание кастрюль, пахло глаженьем и жареным луком.

— Я от Анны Тарасовны.

— Очень приятно, — ответил мужчина и снял очки.

Она заметила, что на шее у него висит сантиметр, а в лацкане пиджака поблескивают булавки — значит, в самом деле портной.

— У них все здоровы. Баню топить будут не сегодня, а завтра.

— Очень хорошо, — сказал портной приветливо. — Больше ничего?

— Ничего.

Все длилось не больше трех минут. Она сделала все правильно. Но слишком скоро прошло, и больше никакого дела нет. Наверное, это конспиративная квартира, а такая уютная, обжитая. Почему-то представлялось все не так. Интересно, что значило «баню топить»? Но раз не объяснили — и догадываться не надо. А интересно.

На Почтовой все как вчера: то и дело плывут мимо чужие самодовольные лица, в уши лезет нерусская речь. Но почему-то не так страшно.

Как рано темнеет, и какие холодные вечера. А в Москве еще, конечно, в одних платьях. Москва… Ольга, Ольга моя, как глупо я рассуждала: «только зима пройдет». Вот и вторая на носу. Разве могла подумать? Пятый месяц ничего не известно — отрезаны. «Отрезаны» — и слово злое. Хоть бы папа с мамой вернулись. Так долго письма идут, а то и вовсе пропадают. Последнее больше недели уже… Да, накануне ареста Станислава Марковича. Почему передачу не разрешают? В городе стало спокойнее. И вечерами на улицах людно опять, и ходят не спеша, не жмутся к домам. А офицеров гораздо меньше — в Омск, говорят, направлены. Аресты как будто кончились. Раиса Николаевна уже дома живет. В университете тишь да гладь. А Станислава Марковича и Елену Бержишко не выпускают — «ведется следствие». Как хочется к Дубковым, а не велено часто ходить. Ой, как тут всегда продувает на мосту. Люблю, как пахнет вода. Даже паршивая болотная. Скоро замерзнет, побелеет все. Удачно, что близко живут мои девицы-ученицы. Милые, ничего, особенно Тася, только болтушка невозможная. Близнецы, а ничуть не похожи ни лицом, ни характером. И Люда кажется старше. Бог с ними — интеллигентные, воспитанные, а остальное… Отец тоже ничего. «Папонька, пусенька» — сладковато. Мать, видно, была хорошая… Ефим Карпович самовар принесет, ох, как чаю хочется. Да, кажется, пельмени на ужин. Готовит эта ведьма Ираида удивительно. Ольга, родные мои москвичи, как вы там?..

В комнате тепло, а не радует, — такое все… Кровать — хоть поперек ложись, комод, раскоряченный диван с креслами. Может, в «Красноярскую коммуну» сходить? Хорошо у них на Подгорной. Весело всегда. Командует в коммуне Дуся, «самый смешливый человек на земле», — говорит про нее Сережа. Крепенькая сибирячка, и зубы, конечно, как снег сибирский. Она уже на третьем курсе Высших женских. Руфу, Сережу и Гурия называет «мои детишки». А Гурию-то, наверное, около тридцати. Он кусачий, насмешливый, а поет здорово. Зачем на юридическом? Какое-то несоответствие: «Мне стан твой понравился тонкий…», а лицо кривое, носище, глаза пронзительные… Хорошо бы к ним, только далеко. И поздно. И есть хочется. Попросить ужин у Ефима Карповича.