Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

Одолевала глупая робость, неуверенность. Не слишком задумывалась прежде: уйти с какой-нибудь там физики, зоологии или послушать? Сейчас это вырастало чуть не в гамлетовское: «Быть или не быть?» Утром долго мучилась: юбку с кофтой или платье надеть? В валенках идти или в ботиках? Хотелось в ботиках — ведь папа чинил, чтоб носила. И хотелось беречь их… Сначала говорить об отце могла только со Станиславом Марковичем. Но как-то Анна Тарасовна спросила:

— Батько здоров? Сапожничает чи нет?

Лгать было незачем. Анна Тарасовна обняла Викторию, прижала к себе ласковыми руками:

— Добре рассудил. Хай ему буде удача.

Потом Наташа спросила:

— Кирилл Николаевич не возьмет подметки поставить к туфлям? — И было ясно, что дело не в подметках. И ей рассказала Виктория правду. Стало легче. Особенно Анна Тарасовна умела успокоить.

Но обо всем, как с папой, до донышка, ни с кем не говорилось. Если б знать! Сколько вечеров проторчала в анатомке, когда он был еще здесь. Так и повисла не решенная эта экспроприация. И каждый день сваливается новое и новое… А ведь надо что-то делать. Ну, покупала бинты, медикаменты, иногда передавала на Кирпичную от Анны Тарасовны, что «дети здоровы» или «низкий поклон». Пусть это было нужно, но ни усилий не требовало, ни риска. Ничего, чтоб можно было сказать отцу: «Я с тобой. Я — как ты».

Только на анатомии забывалось решительно все, ни одна посторонняя мысль не врезалась. Лекции Дружинина и самостоятельные занятия теперь были просто спасением. Работать становилось труднее, но еще интереснее. И конечно, это «в мир», как папа говорил, а не только самой нужно.

Анатомия зацепляла другие дисциплины, — надо же знать строение тканей. Оказалось, можно, даже интересно слушать скучного гистолога, тем более рисует он здорово. А ботаника? — дорога к фармакогнозии. Кстати, читает «ботан» отлично. Часто целые дни, а уж вечера насквозь проходили в университете. Домой — незачем. Мама совершенно поглощена своей Сильвой.

По субботам Виктория отправлялась к Анне Тарасовне.

— Bon soir, mademoiselle косатая! Prenez votre place et écoutez moi, je vous en prie! [11] Добрый вечер, мадемуазель… Садитесь и слушайте меня, прошу вас! — встречал Петрусь. Он так упрямо и весело заставлял ее говорить с ним только по-французски, почти сам научился читать. Пришлось достать учебник, заниматься всерьез. Озорной и верткий, он сидел неподвижно во время урока и не замечал, или уж терпел, что она терлась щекой, а иногда целовала его пушистый затылок.

Виктория любила остаться ночевать и половину воскресенья провести у Анны Тарасовны. Рядом с Настей на старой кошме, постланной на полу, спала куда спокойнее, чем в своей мягкой постели. Лежа в темноте, тихо разговаривала о детстве, о книгах, а больше о будущем.

— Тебе дорога ясная, — шептала Настя, — лечить людей, что еще лучше? И ты вот как довольна своей анатомкой. А я историю люблю. И детей очень люблю.

— Ну, и будешь учительницей истории. Учить — это прекрасно.

— Я совсем маленьких люблю. Мальчишкам уроки объяснять — отошнело. Учила бы я взрослых. Чтоб не заставлять.

— Тогда… профессором? — Виктория подумала, сказала неуверенно: — Трудно очень. Я бы не могла. Лекции читать: говорить, говорить, а все смотрят…

— А я могла бы. Мне вот это и хочется. Рассказывать людям. — Настя помолчала. — А детей уж, видно, придется своих заводить.

Чувствовалось, что она улыбается. Виктория села:

— Да. Я тоже детей очень… — Спросила еле слышно: — А ты любила кого-нибудь?

Настя закинула руки за голову:

— От любви, говорят, чахнут. А я, вон, здоровая.

— Ну! От несчастной. А у тебя ведь…

Настя перебила:

— Вот, если глядишь, — приподнялась на локте, — и думаешь: «Век бы на него глядела. Всю бы жизнь ему отдала», — любовь, значит?

— Конечно! — «Чему это я обрадовалась?» — Самая настоящая. И он тебя любит?

Настя не сразу ответила:

— Разговору не было. А, думать надо, любит.

— А кто он?

— Человек… хороший. — И опять слышалось, что Настя улыбается.

— Это хорошо. А я… никогда. Не только замуж, а даже один раз поцеловать никого… И вообще, никто не нравится. Совсем никто не нравится, ни чуточки.

— Понравится. — Настя поправила подушку и начала укладываться. — Тебе восемнадцатый только, а мне уж двадцатый идет.

Даже в анатомке Виктории вдруг слышалось глубокое Настино: «Человек… хороший». Неужели не будет никого, чтоб я могла вот так же «всю бы жизнь ему»? Георгий Рамишвили?

Вскоре после отъезда отца в столовке он подошел к ее столику:

— Можно с вами, медичка?

Удивилась, что он знает ее, отчего-то покраснела, разозлилась:

— Пожалуйста.

Он засмеялся необидно и очень заразительно:

— Все равно видно, что вы не сердитая. Медичка должна быть до-о-оброй.

Стало совсем смешно:

— Откуда вам известно, что я медичка?

— А вам откуда известно, что я технолог?

— Вы же в объединенном совете старост и… вообще…

— Вы тоже «вообще», вот я вас и знаю, — он закашлялся, закрыл рот платком.

Говорили, что у Георгия чахотка, кровохарканье, и Виктория всегда удивлялась, как сохранился у него такой звучный голос. Он кашлял долго, отдышался, посмотрел на нее:

— Не волнуйтесь, медичка. Легких надолго еще хватит — такие большие мешки, — подмигнул ей. — Дорого обходится кавказцам высшее образование. Злой для нас климат.

— Зачем же вы сюда приехали?

— Учиться.

— А там… у вас?

— На Кавказе ни одного высшего учебного заведения.

— Что вы! Тифлис же большой город…

— Большой город, чудный город. А университета нет, технологического нет.

— Слушайте… как… глупо!

— Умно. Очень умно. — Он сказал задиристо, блестящие черные глаза смеялись. — Разве хорошо, когда народ много знает, много понимает? Тем более окраина и народ нерусский… Опасно! — Наклонился через угол стола, спросил вполголоса: — Но ведь есть правительство, которому нужен образованный народ?

— Да! Полжизни, чтоб очутиться сейчас в Москве.

— Зачем так много? Подождите.

— Скорей бы.

— Терпение, медичка, терпение! Что за врач, если нет терпения? — Из нагрудного кармана тужурки Георгий вдруг вытащил затрепанную книжку приложения к «Ниве». — Гейне читали? Умный был старик. «Рассеянные по свету общины коммунистов далеко не слабы, маленькое общество, а самая сильная из всех партий». Больше полсотни лет назад писал человек. А ведь совсем других убеждений. Вот почитайте.

В книжке было подчеркнуто: «…Этот самый коммунизм, враждебный моим склонностям и интересам, производит на мою душу чарующее впечатление… Два голоса говорят в его пользу… Первый голос ложки… «все люди имеют право есть». Второй голос ненависти… И я утешен убеждением, что коммунизм нанесет последний удар националистам… раздавит ногой, как гадину». Виктория прочла еще раз.